***
К трем пополудни дневной свет начал тускнеть. Теперь студия освещалась главным образом огнем камина и несколькими лампами. Луис отложил карандаш, и Айрис с удовольствием покрутила руками, разминая затекшие от долгого стояния мускулы. Милле давно спал, растянувшись на кушетке и использовав Джинивер вместо подушки.
– Ну что, начнем наш урок? – предложил Луис, подталкивая Айрис к стоявшему в углу столу. На стол он положил мраморную руку, несколько листов плотной бумаги и коробку угольных карандашей-рашкулей. – Попробуй нарисовать эту руку, – сказал он, садясь на стул рядом. – Не думай о пропорциях, изобрази ее, как ты видишь. – И, откинувшись на спинку стула, Луис принялся листать какой-то журнал. Айрис успела заметить только напечатанное на корешке название – «Росток»
22, но оно ничего ей не говорило.
Повернувшись к столу, Айрис провела по бумаге несколько линий, наметив дугами кончики пальцев и изогнутой чертой – нижнюю часть ладони.
Милле на диване перестал храпеть и открыл глаза.
– Слушай, Джонни, – обратился к нему Луис, – это последнее стихотворение Кристины
23 мне что-то не очень нравится… А тебе?
Айрис повернула голову и стала смотреть в окно, где снег превратился в некое подобие града.
– Что случилось? Почему ты не рисуешь? – спросил Луис.
– Я думала – ты будешь меня учить.
– Как я могу тебя чему-то учить, если ты провела всего пару линий?
– Но ты на них даже не смотришь.
– Хорошо. Чему, в таком случае, ты хотела бы учиться? Айрис посмотрела на щедро заляпанный красками мольберт.
– Не мог бы ты показать мне, как писать маслом?
– Сначала надо научиться ползать и только потом – ходить!
Милле на диване громко фыркнул.
– Именно так говорил наш преподаватель в Академии, Луис. Сначала ползать, потом – ходить. Или ты забыл, как тебе не нравились эти слова? Ты не желал ползать, ты хотел сразу летать! Вот не думал, что доживу до того дня, когда Луис Фрост превратится в такого же наставника молодых художников и будет пользоваться теми же избитыми фразами из репертуара старины Перкинса!
Луис поднялся и отряхнул брюки.
– Очень хорошо, я дам тебе урок масляной живописи хотя бы только для того, чтобы заткнуть его. – Он бросил на приятеля уничтожающий взгляд. – Но предупреждаю: завтра мы вернемся к наброскам углем.
Милле подмигнул Айрис, и она улыбнулась в ответ.
– Ладно вам, заговорщики!.. – проворчал Луис, садясь рядом с ней у мольберта и выдавливая пузырь
24 с краской на фарфоровую палитру. – Чтобы краски на наших картинах играли и переливались, как в жизни, мы, прерафаэлиты, прибегаем к одному нехитрому трюку. Перед тем как писать, холст нужно покрыть слоем цинковых белил. Сами краски мы почти не смешиваем, но разводим очень сильно, до полной прозрачности, благодаря чему белый грунт как бы просвечивает сквозь них, делая колер более живым, натуральным.
Айрис посмотрела на разложенные перед ней краски – зеленый кобальт, ультрамарин, мадженту, гуммигут и другие – и не сдержала восторженного вздоха. Ощущение было такое, словно она много месяцев питалась одной жидкой овсянкой и вдруг ей предложили сладкий плам-пудинг.
– На-ка, попробуй, – сказал Луис, вручая ей соболью кисть.
Айрис обмакнула кончик кисти в темно-красный кармин. – Как попробовать?
– Как хочешь.
– Но что я должна нарисовать? – Айрис не пошевелилась, и он сказал мягко:
– Что-нибудь. Не бойся ошибиться. Главное – освоиться с кистью и красками. Я в свое время совершил немало ошибок, но мне так хотелось рисовать, что я не обращал на них внимания. Вот и ты поступай так же.
Айрис перехватила кисть поудобнее и провела ею сверху вниз, оставив на холсте жирный торжествующий мазок, чем-то похожий на восклицательный знак. Осмелев, она набрала на кисть еще немного краски и сделала несколько мазков покороче. Вышло немногим лучше, чем неумелая мазня ребенка, но Айрис тем не менее была в полном восторге. От радости у нее даже слегка закружилась голова, словно после бокала доброго вина, и она украдкой покосилась на Луиса, чьи мягкие кудри в отблесках камина отливали золотом. Его палец – даже более бледный, чем мрамор, из которого была высечена рука, – указывал на что-то на холсте, но Айрис совершенно не собиралась слушать, что он собирается сказать. Ощущение полной свободы захватило ее с головой, и на некоторое время она полностью отдалась новым незнакомым ощущениям, наслаждаясь тем легким усилием, с которым скользила по холсту кисть. Лишь на мгновение Айрис вспомнилось, как Луис взял ее за руку во время их первой встречи в кофейне, и машинально коснулась ладонью щеки, пытаясь освежить в памяти испытанное ею тогда ощущение.
Зазвонил дверной звонок, и Луис пошел открывать. Вскоре он вернулся, держа в руке смятое письмо.
– Что случилось? – лениво спросил Милле с дивана.
– Ничего особенного. – Не вскрывая конверта, Луис бросил письмо в камин, и Айрис, глядя, как корчится в огне бумага, невольно вспомнила письмо родителей. «Вчера ты нас очень огорчила…».
– Ты собираешься написать еще один автопортрет? – спросил Луис.
– Нет, – покачала головой Айрис. – Пожалуй, мне лучше начать с мраморной руки.
– А-а, краденая древность… А почему?
Потому что она напоминает мне о кукольной мастерской, об Альби с его фальшивой рукой, о временах, при одной мысли о которых я начинаю задыхаться, могла бы ответить Айрис, но она промолчала. На самом деле она не хотела обо всем этом забывать, и мраморная рука из музея казалась ей узким мостиком между двумя ее жизнями – между безысходным прошлым и полным надежд будущим.
– Так, нипочему, – ответила она и снова заработала кистью, покрывая холст прихотливыми мазками. Тишина в комнате была абсолютной, лишь потрескивали дрова в камине и шуршала по холсту кисть. Луис зевнул и потянулся с чисто кошачьей грацией. Летящая за окном снежная крупа превратилась в дождь, послышалось утробное ворчание грома, но трое художников в своей студии были в тепле и безопасности. На секунду Айрис вспомнился мужчина, который заговорил с ней вчера и пригласил к себе в лавку смотреть какую-то «коллекцию». Как бишь его звали – Элиас? Сесил?.. Интересно, какое из своих «изделий», о которых он говорил с таким восторгом, этот странный человек намеревался ей всучить?
