– Ладно, поживем – увидим, – вздохнул Луис и, сняв картину с мольберта, бережно уложил в большой деревянный ящик. На крышке он написал «Обращаться с осторожностью! Сырая краска!».
Именно в этот момент Айрис решила, что тоже будет участвовать в выставке. Пусть ее отвергнут, но она обязана попытаться!
– А где моя картина? – спросила она.
– Идем со мной к экипажу, – предложил Луис. – Погрузим картину, и я провожу тебя домой.
– Где моя картина, Луис? Ты обещал вставить ее в раму, чтобы я могла… Где она?!
Держа в руках ящик с картиной, Луис и Милле остановились в дверях и переглянулись. В этот момент они были очень похожи на гробовщиков.
– Или ты считаешь, что я не должна участвовать? – Айрис закусила губу. – Я знаю, моя картина не так хороша, как твоя, что я могу писать лучше, но…
Луис снова посмотрел на приятеля.
– Я бы не стал говорить ей сейчас, – сказал Милле.
– Наверное, я должен был сделать это раньше, но…
Айрис почувствовала острую боль в груди.
– Вы считаете, – проговорила она с горечью, – что у меня нет никакого таланта… Что я не могу…
– Ах, Айрис! – воскликнул Луис. – Все не так. Совершенно не так! Дело вообще в другом… – (Айрис заметила, что он избегает смотреть ей в глаза.). – Это… Джинивер. Признаю – я виноват. Я оставил твою картину на серванте в гостиной. Как раз зашел Хант, и я хотел показать ему, чего ты добилась… Я просто не заметил, что Джинивер тоже в гостиной. Конечно, мне нужно было проверить, но я… Она до нее добралась, а ты сама знаешь, какие у Джинивер когти и зубы. Одним словом, Айрис… твоя картина погибла.
Притон
Сайлас забыл Айрис. Выбросил ее из головы. Он повторял это себе каждое утро, едва поднявшись с постели. Прошло почти два с половиной месяца с того дня, когда он пригласил ее к себе в лавку, а она не пришла. Нет, она не заболела и не умерла – Сайлас знал это точно, потому что на следующее утро побывал на Колвилл-плейс и видел, как она входила в тот дом. Никакого письма, которое объясняло бы, почему она не смогла прийти, он так и не получил. Не пришла Айрис и на следующий день, и через день.
И он ее забыл. Совсем.
И если бы им суждено было случайно встретиться на улице, ее руки взлетели бы вверх, к лицу. Она бы извинялась как сумасшедшая за то, что не пришла, а он бы сделал вид, будто никак не может сообразить, кто перед ним. «А-а-а!.. – проговорил бы он наконец. – Вы та самая девушка, – извините, не припомню вашего имени, – которая так хотела посетить мой магазин редкостей». И тогда она стала бы упрашивать его пригласить ее еще раз, а он бы ей отказал. С удовольствием отказал.
Или он отправился бы на Великую выставку, чтобы осмотреть свои экспонаты, и вдруг заметил бы рядом с витражом из крыльев бабочек смутно знакомую фигуру (до чего же приятную фигуру!). Она бы тотчас его узнала и бросилась к нему, громко стуча каблуками по каменной плитке и сжимая в руке стеклянную безделушку, которую он ей подарил, но ему будет все равно. «Ах если бы я только пришла тогда! – воскликнет она. – Но я боялась!» Или: «Я позабыла адрес!» А он ответит: «О, не беспокойтесь, Изабель… ведь ваше имя – Изабель, не так ли? Ничего страшного, всякое бывает. А теперь прошу меня извинить, но я сейчас слишком занят и не могу показать вам мой маленький музей».
Над своими экспонатами Сайлас трудился не покладая рук. Чучело и скелет сросшихся щенков он уложил в обитые изнутри войлоком ящики, на которых собственноручно написал: «ХРУПКОЕ!!! АБРАЩАЦА С АСТАРОЖНОСТЬЮ!», и сам отвез драгоценные образцы в Комиссию по организации Выставки. Витраж тоже был почти готов – Альби поймал уже больше шестидесяти самых разных бабочек. Он приносил их Сайласу живыми, в глиняных горшочках с завязанным тряпкой горлышком. Маленький оборванец оказался слишком мягкосердечен – как он сказал, у него рука не поднималась убивать столь красивые создания, и Сайлас невольно удивился, когда это Альби стал таким сентиментальным. Раньше он ничего подобного за ним не замечал, и эта новая черта в характере мальчишки не на шутку его раздражала.
Взяв у Альби очередной горшок, Сайлас платил ему фартинг или полпенни (в зависимости от того, сколько бабочек сидело внутри), а потом спускался в подвал. Двух или трех бабочек, которые ухитрились вылететь из горшочка прежде, чем он успел их схватить, Сайлас потерял и с тех пор действовал предельно аккуратно. Однажды он оторвал лимоннице крыло и некоторое время смотрел, как искалеченная бабочка, странно похожая на миниатюрную сигару, кругами ползает по столу, не в силах взлететь, и только жалко трепещет единственным оставшимся крылом. Наконец ему это надоело и он придавил бабочку дужкой пенсне.
Набрав достаточное количество крыльев, Сайлас рассортировал их по цвету, разложив на полу своей мастерской, где они – белые, голубые, коричневые и оранжевые – лежали словно опавшие листья. Крылья он аккуратно наклеивал на девять стеклянных квадратов одинакового размера, создавая изысканный и яркий симметричный узор. Закончив один квадрат, он укладывал сверху другой, точно такой же, получая, таким образом, стеклянную панель для будущего витражного окна. Работа была утомительная, требующая осторожности и внимания, но Сайласа она странным образом успокаивала.
Когда до назначенного Комиссией срока оставалось всего три недели, крылья неожиданно закончились. Между тем он успел завершить только пять из девяти панелей будущего витража. На Альби надежды было мало, и Сайлас понял, что оставшееся место придется заполнять крыльями мотыльков. Однажды поздним вечером он установил в лавке лампу поярче и распахнул настежь входную дверь. Вскоре началось нашествие. Мотыльки и ночные бабочки, привлеченные светом, впархивали внутрь и начинали пьяновато метаться вокруг лампы, то и дело стукаясь о стекло, о потолок и о шкафы. Сайлас ловил их сачком и со всеми предосторожностями выпутывал из бязи, зная, что достаточно одного неосторожного движения, чтобы их тонкие крылья с причудливым узором превратились в прах.
Работа над витражом возобновилась. По ночам Сайлас ловил бабочек, днем наклеивал на стекло, но однажды, когда он расположил крылья восьми перламутровок красивой оранжевой дугой, ему вдруг захотелось выпить.
Выпрямившись на стуле, Сайлас попытался расправить плечи. Спина болела от долгого, почти неподвижного сидения за верстаком. И в самом деле, подумал он, пора немного передохнуть.
***
– Как обычно, подогретое бренди с маслом?.. – спросила Мадам, когда Сайлас вошел в «Дельфин». В руках у нее был испачканный красной помадой бокал, который она вытирала грязноватым полотенцем.
– Два бренди, – ответил Сайлас и протянул ей несколько монет.
Для вечера четверга в таверне было на удивление тихо. Впрочем, погода стояла почти по-летнему теплая, и Сайлас решил, что все местные пьянчуги, должно быть, предпочли расположиться в парке или где-нибудь на набережной Темзы. Впрочем, ближе к ночи они все равно соберутся в «Дельфине», но пока в таверне было спокойно и почти безлюдно.
