– Какая разница? Главное, что твоя картина висит на лучшем месте, – шепнула ему Айрис.
В зале по-прежнему стоял гул голосов, но Айрис казалось, что зрители благоговейно замерли, любуясь работой Луиса. Он запомнит этот миг навсегда, подумалось ей. И я тоже.
– Да, ты права… – ответил Луис и шумно выдохнул. – И не только она… – Он показал чуть левее. – Смотри, «Возвращение голубя в ковчег» тоже поместили на уровне взгляда, а «Мариану» – чуть ниже, но тоже хорошо..
Айрис на мгновение закрыла глаза и представила, что ее будущая картина тоже висит здесь, рядом с холстом Луиса. Она начала ее совсем недавно – наметила на девственно-белом холсте контуры фигур, области света и теней, круглый край тарелки с клубникой и вазу с цветами. Сегодня она собиралась положить первые мазки, и ей вдруг очень захотелось как можно скорее оказаться в своей студии.
– Мистер Фрост?.. – сказал какой-то человек, тронув Луиса за плечо, и он, обернувшись, учтиво поклонился и представил Айрис.
Мужчина усмехнулся.
– Какое великолепное тело! И рост! Вашу модель ни с кем не спутаешь. Она тоже продается?..
По-видимому, это была шутка, но Луис не улыбнулся. Они немного поговорили о том, что Рёскин уже осмотрел картины, а также о том, как повезло Лондону, что две выставки открылись в городе почти одновременно.
– Вернисаж Академии, конечно, интереснее, – сказал мужчина. – К сожалению, Великая выставка привлекает гораздо больше зрителей.
Луис фыркнул.
– Как я слышал, Великой выставке недостает индивидуальности. Это настоящее торжество массовой промышленной продукции и в то же время – лишенная какой-либо внятной системы коллекция ремесленных поделок. Для живописи там места не нашлось. Известно ли вам, сэр, что комиссия по организации Выставки разрешила включать в экспозицию картины только в том случае, если они написаны новейшими усовершенствованными пигментами? Подумать только, что кто-то намерен оценивать художников не по их таланту, а по тому, насколько ловко они научились пользоваться новыми красками!
Все это Айрис уже слышала, и не раз, поэтому какое-то время спустя она перестала прислушиваться к разговору и только разглядывала заговорившего с Луисом мужчину. На щеке у него был шрам в форме личинки насекомого, и, когда он говорил, этот шрам неприятно изгибался, словно живя собственной жизнью. Вот он похлопал Луиса по локтю и, повернувшись так, словно хотел полностью исключить Айрис из разговора, сказал:
– Позвольте представить вам мистера Боддингтона, который изъявил желание приобрести вашу «Возлюбленную Гижмара в темнице».
Названный господин, подошедший к ним незадолго до этих слов, слегка поклонился. На Айрис он даже не взглянул, и она отвернулась.
– Прошу прощения… – пробормотала она на всякий случай, но никто из мужчин ее не услышал, и она снова стала смотреть на картину. Ее лицо на полотне было нежным и мягким, но Айрис не видела на нем ни тени улыбки. Как ей казалось, оно выражало одно лишь смирение и полную покорность судьбе, тогда как сама Айрис считала, что выражение лица леди Гижмар должно быть совсем другим. Внезапно новая мысль пришла ей в голову, да такая, что ее плечи опустились, словно на них повис тяжкий груз. Картина… Сначала она восприняла ее как большой успех Луиса, как повод для радости и триумфа, но теперь полотно все больше казалось ей ловушкой, в которую она угодила. Женщина на полотне стала ее двойником; она была и похожа на Айрис, и в то же время – совершенно не похожа. Больше того, леди Гижмар с ее покорностью, с ее готовностью вынести все, что приготовила судьба, как будто взяла ее в плен, и теперь Айрис не могла бы сказать точно, где заканчивается она сама и начинается эта нарисованная Луисом женщина. Нет, ей в какой-то степени были свойственны и покорность, и терпение, но они не были основными чертами ее характера. Неужели Луис не сумел этого разглядеть? Неужели он воспринимает ее только наполовину? Или она сама виновата, что он не увидел ее такой, какой Айрис себя считала?
Кроме того, ее неприятно удивило, что «Возлюбленная Гижмара» будет продана. Подобное ей просто не приходило в голову. Почему-то Айрис казалось, что Луис захочет оставить картину у себя. В конце концов, с этим полотном у них обоих было связано слишком много воспоминаний, чтобы отдать его в чужие руки. Но, похоже, она просчиталась, и этот противный мистер Боддингтон вот-вот купит картину…
Но ведь это всего лишь картина, напомнила себе Айрис. Это холст, краска и деревянная рама, но вовсе не она сама! Утешение, однако, вышло так себе. Как и Луис, Айрис вложила в картину слишком много душевных сил, слишком много надежд, и теперь женщина на ней отчасти была ею.
– …Конечно, широкой публике такие картины не по вкусу, – услышала она. – Как я понимаю, критики и раньше весьма нелицеприятно высказывались по поводу вашей манеры, которую они называют слащавой, но мне ваша картина нравится. Скажу больше, я буквально восхищен ею! Такой колорит!.. Сколько вы за нее просите?
Краем глаза Айрис заметила на лице Луиса улыбку. Кивнув, он сказал:
– В данном случае мне претит выступать в роли торговца искусством, но… меньше чем за четыре сотни я бы с этой картиной не расстался.
Четыреста фунтов! Вот, оказывается, сколько она стоит! Айрис снова взглянула на картину, потом на соседние полотна с изображением женщин (их лица тоже останутся в веках, чтобы люди могли обсуждать их или просто смотреть) и подумала, что у каждой из них есть своя цена. А значит, Академия вовсе не храм искусства, а по-праздничному убранный магазин, где продаются десятки бледных, печальных, тоскующих женщин. И она в том числе.
Отойдя немного в сторону, она заметила какого-то иностранца, скорее всего – француза, который глядел на «Мариану» и недовольно фыркал, но ее это совершенно не задело. «Мариана» тоже продается, как же иначе?.. Тщетно Айрис пыталась сдержать раздражение, говоря себе, что Луис – художник, что живопись для него не только искусство, но и профессия, с помощью которой он зарабатывает на жизнь, и что он сначала покупает натурщиц, чтобы потом точно так же продавать картины. Соглашаясь ему позировать, Айрис об этом не думала; ей казалось, что натурщица в какой-то степени является соавтором собственного портрета, и теперь ее разочарование было особенно глубоким. Как она могла забыть, что живопись, – как, впрочем, и все на свете – опирается на незыблемые законы… нет, не гармонии, а коммерции. Недаром Милле как-то сказал, что, мол, для картины ему нужна «невероятно красивая натура». А этот знакомый Луиса… он только что сказал про нее: «Какое великолепное тело!» Выходит, женское тело продается и здесь – правда, через посредство живописи, но это вряд ли имеет принципиальное значение.
Кто-то схватил ее за локоть, и Айрис подскочила от неожиданности. Чужие пальцы впились в ее плоть с такой силой, что на мгновение ей показалось, будто на выставку Академии каким-то образом пробралась миссис Солтер. Но это была не она. В ноздри ударил резкий запах пота и немытого тела, и Айрис резко обернулась, пытаясь освободить руку. Прикосновение этих пальцев вызывало у нее отвращение и страх.
