Я такой, какой я есть, так я устроен, сказал бы Превер, и ничего тут не поделаешь. Я вычеркиваю того, кто видел меня разозленным или обиженным. Это не месть, я ведь действую естественно, без дурных мыслей. Без мыслей вообще. Он для меня больше не существует. Это просто и безболезненно. Боль уже пережита.
Я увидел его еще только один раз, случайно. 17 июня 1972 года я был на стадионе «Коломб» на важном боксерском матче: Карлос Монсон против Жан-Клода Бутье. Когда я устраиваюсь поближе к рингу, мужчина в стетсоне садится рядом со мной и здоровается. Это Мельвиль.
В этот вечер я забываю наши старые распри, радуясь встрече. Я очень хорошо к нему отношусь и бесконечно уважаю. Да и мнение мое о его таланте не изменилось. Для меня это великий режиссер, и его фильмы ему под стать. Примирившись в теплоте боксерского зала, мы обещаем друг другу еще поработать вместе. Мы смеемся. Все хорошо, что хорошо кончается. Или почти: год спустя он ушел от нас. На руках у Филиппа Лабро, его первого поклонника, его приемного сына.
После психодрам на «Старшем Фершо» я рад отправиться в Камаргу, чтобы присоединиться к друзьям, которых предложил для съемок со мной в сценарии Клода Соте и режиссера Марселя Офюльса. Это комедия «Банановая кожура», о том, как женщина призывает своего бывшего мужа, чтобы обвести вокруг пальца мошенников.
Часть компании ответила на мой призыв: Анри Пуарье, Жанна Моро, Клод Брассер и мой друг неразлейвода Жан-Пьер Марьель. Для начала мы размещаемся в отеле в Мартиге, директор которого нас сразу возненавидел. Должен признаться, мы делаем все, чтобы вызвать у него это чувство, создавая в его стенах веселый и постоянный бардак. Ему несколько недостает чувства юмора, поэтому он, осерчав очень сильно, выходит на крышу здания с охотничьим ружьем. Не будучи уверены в его намерениях, мы выбираем отступление. За дымоход!
В Сент-Мари-де-ла-Мер хозяин отеля «Амфоры» легче мирится с нашим чрезмерным весельем. Вечерами, чтобы вознаградить его за снисходительность, мы даем экспромтом небольшие спектакли, этакий шутовской мюзик-холл. Я с удовольствием подражаю Луи Армстронгу, а Жанна изображает Эллу Фитцджеральд. Я также забавляюсь, переставляя мебель на двух этажах отеля, чтобы сбить с толку клиентов. В промежутках между дурачествами мы заканчиваем «Банановую кожуру», и я готовлю праздник по случаю своего тридцатилетия, 9 апреля 1963 года.
Я выбрал «Максим», потому что нет ничего более святого, чтобы собрать старых друзей. К тому же я понял, что самые дорогие заведения всегда самые терпимые. Оркестр знаменитого ресторана даже согласился сыграть для меня обработанную партитуру шуточного гимна Иностранного легиона Tiens, voilà du boudin.
После вечеринки с обильными возлияниями мы с Мишелем Боном и Жан-Пьером Марьелем выходим из «Максима». Я только что расхваливал им достоинства моей новой автомобильной диковины, великолепного «Даймлера», припаркованного перед рестораном, но они пожелали убедиться на собственном опыте. Я сделал с ними круг, забыв про багажник. Они требуют открыть его, якобы хотят увидеть, насколько он вместителен.
И когда я королевским жестом откидываю крышку, они, воспользовавшись этим, хватают меня, запихивают внутрь и запирают, невзирая на мои крики сквозь смех. Я понимаю, что два шельмеца на этом не остановятся, – я их знаю. И действительно, они отъезжают, потешаясь надо мной. Я чувствую, что мы выезжаем на площадь Согласия и сворачиваем направо, на Елисейские Поля. И я проехал их от начала до конца в багажнике моего «Даймлера», скорчившись, но смеясь.
Во всяком случае, сначала. И израсходовал слишком много кислорода в этой герметично закрытой коробке. Через несколько минут я начал задыхаться. И никак не мог дать об этом знать шутникам.
Прогулка длилась минут десять; еще немного, и я бы не выжил. Когда они открыли багажник, снова припарковавшись у «Максима», я был на последнем издыхании. Я вдохнул столько углекислого газа, что весь позеленел и был близок к смертельному отравлению. Друзья все же расстроились, узнав, что чуть не убили меня в день моего рождения.
Увы, на страницы газет попал не этот эпизод, а другой, столь же удивительный (хоть и не такой забавный), случившийся дней через десять после моего дня рождения.
Мы спокойно едем по улицам Булонь-Бианкур с друзьями Морисом Озелем и Домиником Зарди, как вдруг видим на перекрестке лежащего на шоссе человека, мотоцикл на боку и развернутую машину рядом. Мы останавливаемся, чтобы оказать помощь жертве. Вид у нее бледный – у водителя, впрочем, тоже: он плачет горючими слезами, сидя на обочине.
Из соседнего бистро я спешу вызвать полицию. Которая отнюдь не торопится. Когда наконец подкатывает фургон, толпа вокруг сцены аварии успела вырасти, и возмущение в адрес медлительных и ленивых полицейских тоже нарастает. Прибудь они раньше, могли бы предстать спасителями, теперь же сразу воспринимаются врагами. Первый, не успев еще ступить на землю, рявкает на меня: «Заткнись!» Я ничего такого не сказал, я спокойнее, чем большинство присутствующих. И руки в карманах доказывают мои мирные намерения. Но я и не святой, я привык отвечать на грубость, давать отпор, когда меня оскорбляют. Я едва успеваю выдать яростное: «Сам заткнись! Убирайся в свой фургон!», как чувствую острую боль в затылке, куда мне нанесли удар. Я тотчас падаю, в нокауте, без сознания.
Я наполовину очнулся в полицейском фургоне, который вез меня в больницу. Но там не пожелали меня принять, и я закончил пятничный вечер в камере с пьяницами и друзьями, которые, переживая за меня, вполне достоверно играли медсестер. Надо сказать, что я чувствовал приближение смерти – так мне было больно.
В конце концов я впал в кому под голоса моих спутников, которые умоляли охранников вызвать врача для «Жан-Поля Бельмондо, кинозвезды». А те отвечали: «Ага! А я – иранский шах!»
На следующий день, к вечеру, мой адвокат сумел нас вытащить, и я, немного оправившись, согласился ответить на вопросы журналистов о своих злоключениях.
Был и суд, объявивший нас ex aequo
[36]. Ничья, мы должны были заплатить одинаковый штраф. Я успел сыграть перед судьями несколько скетчей:
«– Это потому, что вы играете гангстеров, вы позволяете себе такое поведение?
– Послушайте, мадам, я играл «Леона Морена, священника», и мне больше не хочется соборовать кого попало!»
Грубость полицейских вывела меня из себя, потому что напомнила обращение унтера, сломавшего мне нос в армии, и потому что вели они себя нечестно. Держа кулаки в карманах, я не был готов дать отпор трусу, напавшему сзади.
Я вздохнул с облегчением, что на этот раз обошлось без последствий, а через три дня и думать об этом забыл, бурно радуясь рождению моего сына Поля 23 апреля 1963 года.
