Когда Брока велел Жаклин ехать «на 50–60», она решила, что он имеет в виду мили, и разогнала машину до 110 километров в час. Это было слишком быстро, я не смог мягко приземлиться на картонные матрасы и сильно расшибся.
Эта производственная травма, случившаяся по недоразумению, не помешала моему паталогическому стремлению устраивать розыгрыши, да и Филипп де Брока оставался моим верным союзником. Так, мы нашли на улице старую пьяницу-мексиканку и привели ее в номер Шарли, моего друга-гримера. Потом мы измыслили предлог, чтобы заманить его в комнату и запереть там с новой подружкой. К несчастью для хозяйки отеля, где мы остановились, очаровательной дамы, день моего сорокалетия пришелся как раз на наше пребывание у нее.
Вечером 9 апреля мы перешли все границы в отеле. На этот раз мы не опустошили бассейн, наоборот, мы его наполнили. Всем, что попадалось нам под руку. Это были сначала стаканы, потом тарелки, потом стулья, потом столы, потом люди… даже бедняга Шарли, который не умел плавать… Это была бойня мебели, Форт Апачи
[49] движимого имущества. Наутро, не успев проспаться после вчерашнего, я использовал два еще действующих нейрона в моем мозгу, чтобы принести извинения хозяйке и попросить у нее счет за ущерб, который твердо намеревался оплатить. Но, когда я спросил ее, какую сумму я ей должен, она ответила вопросом на вопрос:
«– Вы хорошо повеселились, мсье Бельмондо?
– О да, безумно!
– Значит, вы ничего мне не должны!»
Больше сорока лет спустя я все еще благодарю эту женщину за ее благородный жест.
Через несколько лет другой милосердный человек с большим сердцем тоже подарил мне дорогостоящее прощение. Еще более дорогостоящее. Ибо речь шла о двух люстрах муранского стекла, которые я разбил вдребезги! Я был тогда в «Элизе-Матиньон», клубе, где часто устраивал загулы в 1980-х годах.
Мне захотелось подурачиться, чтобы повеселить друзей, и я, как в фильмах плаща и шпаги, ухватился за первую люстру, повис на ней и раскачивался, пока она не затрещала; тогда я перепрыгнул на вторую, которая тоже, в свою очередь, не выдержала. Упав, они, к счастью, никого не ранили, но разбились на мелкие осколки.
Когда я попытался возместить нанесенные убытки, достав чековую книжку, Армель Иссартель, хозяин клуба, сказал, что я ничего ему не должен, если хорошо развлекся. Это была его цель, чтобы я проводил у него хорошие вечера, – и его удовольствие.
Великодушие не забывается, потому что оно неожиданно. Серж Генсбур, которого я встречал в благословенные годы Сен-Жермен-де-Пре, тоже был из этих людей прекрасного жеста, способных на безумства для других, но благоразумных для себя. Он жил на улице Верней, в двух шагах от меня, и мы часто напивались вместе. У нас была привычка обедать вдвоем в ресторане, которого уже нет, «Вер-Галан». Но потряс он меня у Картье. Я искал подарок матери. Мы смотрели украшения, беседуя, пока я не выбрал понравившееся. Тут Серж ушел. Собравшись расплатиться, я узнал, что это уже сделано.
Сумма была серьезная, а мы выпили несколько стаканчиков, перед тем как идти в ювелирный магазин на Вандомской площади, и я испугался, что мой друг несколько забылся. Я позвонил ему на следующее утро, чтобы удостовериться, что не воспользовался невольно его состоянием.
Он рассердился: как я мог такое вообразить? Он был с утра таким же, как вчера, он не менялся в зависимости от часа и дня, он был все тем же гениальным артистом и приятнейшим человеком.
24 декабря я случайно встретил его на улице Верней. Он никуда не собирался на Рождество, и я пригласил его отпраздновать у меня дома со всей семьей. Это был один из наших лучших рождественских вечеров.
Возвращаясь из Мексики в самолете, мы не могли остановиться и продолжали праздновать мой день рождения, который, в конечном счете, продолжался двое суток. У нас были с собой только что купленные бутылки текилы, которой мы угостили всех в самолете. Но, поскольку не было других пассажиров, кроме нас, большой съемочной группы, пришлось стюардессам и второму пилоту закончить полет пьяными в стельку. Не знаю, как мы смогли приземлиться живыми и невредимыми в Париже. Но мы это сделали. Они это сделали.
Я не жалел, что мне исполнилось сорок лет.
18. С двух сторон и посередине
Он и я – как день и ночь. Но с первых наших шагов мы параллельно строим карьеры в кино: нас открыли в одном и том же году, 1960-м, его в фильме «На ярком солнце», меня в фильме «На последнем дыхании»; мы оба снимались в Италии; мы делим режиссеров, таких, как Жан-Пьер Мельвиль; мы часто играем гангстеров и/или одиночек; мы оба приобрели достаточную известность, чтобы иметь возможность выбирать, быть свободными; мы оба продюсеры.
У нас с Аленом Делоном, несмотря на наши глубинные различия, много общего. До сих пор у нас не было реального случая встретиться на экране. В 1957 году мы оба участвовали в «Будь красивой и молчи» Аллегре, но тогда мы были всего лишь на вторых ролях героев-любовников. Потом мы встретились в 1965-м в «Горит ли Париж?». Но серьезной конфронтации так и не было.
В 1969 году Ален восполнил этот пробел. Он мечтал о нашем дуэте, столь же мифическом и живом, как дуэт Пола Ньюмана и Роберта Рэдфорда в «Буч Кэссиди и Санденс Кид», и говорил об этом с Жаком Дере. Он собирал материалы о гангстерах, штудируя книги о преступном мире, например труд Эжена Саккомано «Бандиты Марселя». Так он наткнулся на историю Карбоне и Спирито, крестных отцов 1930-х годов, знаковых фигур French Connection
[50], подсадившей Соединенные Штаты на героин.
Воодушевившись, он рассказал об этом мне, убежденный, что нашел наших героев. Я колебался, но изменил мнение, когда он дал мне прочитать сценарий, написанный Жан-Клодом Карьером на основе режиссерского сценария Жана Ко и Клода Соте.
Роли были созданы для нас, и история этих двух парней, врагов, потом друзей, поднявшихся на вершину марсельского преступного мира, зацепила меня и показалась интересной.
Мы приехали на съемки в Марсель, где очень скоро начались трудности. Статисты и техники, которых мы нанимали на месте, уходили в одночасье без видимой причины.
Судя по всему, семья Карбоне сохранила остатки власти в городе, и ей не нравилось, что Делон сует нос в легенду ее героя и делает фильм, в названии которого фигурирует его имя. Потому что изначально фильм назывался «Карбоне и Спирито». Чтобы улучшить ситуацию и облегчить съемки, Ален, после встречи с одним из потомков клана, переименовал его в «Борсалино» и изменил наши имена в сценарии.
Со мной он тоже все обсудил и уладил. Поскольку подходы к съемкам у нас были решительно разные – он концентрировался, я наоборот, – мы решили на время расстаться до старта. Я собирался валять дурака поодаль с друзьями, остановившимися вместе со мной в марсельском отеле, а он мог оставаться на месте и размышлять о своей игре в тишине. Так было лучше. Он знал, что я шальной и в нерабочее время порой творю черт-те что. Могу, например, дерзнуть на пару с Марио Давидом заставить полицейского нырнуть в холодную воду марсельского порта, одетым, в кепи и при оружии, в обмен на сотню франков!
