Циля Голд была безутешна, когда Гарри рассказал ей о предстоящем переезде в Нью-Йорк. Слез ее не смогли осушить и обещания, что он каждую неделю будет приезжать в Филадельфию. Она не знала, в чем дело, но угадывала, что с ним что-то не то. Тревожась о его здоровье, она хотела добраться до тех невысказанных проблем, которые, должно быть, крутились у него в голове. Почему он не рассказывает ей, что беспокоит его, спрашивала она. Голд сказал, что у него все хорошо, что она просто хочет устроить скандал из-за его намерения согласиться на единственную доступную ему работу. Отец и брат Гарри старались хранить нейтралитет. Они предпочли бы, чтобы он остался дома, сказали они, но он уже взрослый мужчина, и если из-за работы должен переехать в Нью-Йорк, то, пожалуй, ему следует ехать. Естественно, они постарались не говорить этого в присутствии миссис Голд.
Гарри Голд так расстроился из-за сетований матери, что отложил начало работы в Нью-Йорке до июня 1946 года, то есть еще на четыре полных месяца после того, как принял предложение Бротмана. Когда он все же вышел на работу, он объяснил Бротману, что Арабелла и двойняшки временно останутся в Эбингтоне. Они и так уже огорчены из-за того, что будут видеть его только по выходным, заявил он; если что-то помешает ему возвращаться в конце недели, их сердце будет разбито.
Шпионская деятельность Голда в этот период несколько утихла вследствие потрясения и реорганизации аппарата после разоблачений Гузенко в Канаде. Шпионы на время затаились и старались не высовываться. Перемены могли бы дать Гарри возможность вести более нормальную жизнь, но почему-то этого не случилось. Он редко начинал разговор даже с друзьями и избегал смотреть в глаза тем, кто к нему подходил. Иногда он прерывал разговор прямо посередине фразы. У него не было ни мелких слабостей, ни настоящих увлечений. Предложения социального характера отскакивали от его раковины как мяч; он говорил, что слишком занят.
Голд действительно был занят. Когда он не возвращался в Филадельфию на выходные, его рабочая неделя в лаборатории Бротмана доходила до ста часов, а то и больше. Он часто работал всю ночь, а днем ложился вздремнуть, как Эдисон, на койке в лаборатории. Он снял где-то меблированную комнату, но редко там бывал. Иногда он ночевал у Бротманов. Если Голд возвращался домой в Филадельфию, он расслаблялся тем, что слушал бейсбольные матчи по радио и читал детективы. У него в комнате была целая стопка этих детективов, и он читал их до поздней ночи, когда не мог заснуть от усталости.
Если человек так много работает, утверждала миссис Голд, он делает это нарочно. Гарри объяснял, что Бротман заставляет его закончить то один, то другой опыт, потому что, мол, успех или неудача всего предприятия зависят от него, что, безусловно, так и было на самом деле. Однако, когда миссис Голд пригрозила, что поедет в Нью-Йорк и скажет пару ласковых Бротману, Гарри очень расстроился и пригрозил: если она сделает это, он вообще уйдет из дома. Миссис Голд не стала проверять, выполнит ли он свою угрозу.
В Нью-Йорке Голд стал порой жаловаться Бротману и другим знакомым по деловому и дружескому окружению Бротмана, кто постепенно познакомился с его воображаемой семьей, что Арабелла ведет себя неподобающе для жены. Она слишком переживает из-за его вынужденного отсутствия, сказал он. И при этом категорически отказывается жить в Нью-Йорке. Со временем Голд стал рассказывать, что Арабелла завела роман с пожилым, но богатым агентом по недвижимости, с которым познакомилась в Эбингтоне. На самом деле она любила Гарри Голда, но хотела наказать его за то, что он работает далеко от дома, рассказывал химик.
В конце концов они с Арабеллой разошлись. Она отказалась разрешить ему видеться с двойняшками Эсси и Дэвидом. Если он будет настаивать и пытаться увидеться с детьми, она пригрозила начать бракоразводный процесс. Не желая отказываться от надежды на примирение, Голд, по его рассказам, ездил в Филадельфию ради печальной радости постоять в парке вдалеке, глядя, как играют его дети. На самом деле он проводил выходные в халате и тапочках в семейном доме на Элдред-стрит, слушая радио и читая детективы. Нью-йоркским знакомым часто казалось, что он на грани истощения, настолько, что даже Бротман убеждал его легче ко всему относиться. Гарри Голд жаловался Бротману, что «ужасно запутался» в паутине лжи. Он томился по чему-то такому, что позволило бы ему «сбросить всю эту омерзительную конструкцию», снова «стать самим собой», говорил он. Его слова не имели особого смысла, и, казалось, он разговаривает сам с собой, а не с кем-то другим.
Наступил день, когда в дом Голдов в Филадельфии пришли два вежливых человека из ФБР, чтобы задать несколько вопросов. После их ухода Гарри Голд сказал, что это все ерунда, но он был явно встревожен, и остальные в семье обеспокоились еще больше. Через несколько недель миссис Циля Голд бегала вверх-вниз по лестнице, проветривая зимнюю одежду, и вдруг упала на землю в заднем дворе с сердечным приступом, который оказался смертельным. Все подавляемое чувство вины Голда перед семьей навалилось на него при этом известии. Он понял, что его мать сразу же догадалась, что ФБР интересовала его незаконная деятельность, какова бы она ни была, и что эта деятельность и была ключом к его странному поведению на протяжении всех этих лет, и это понимание оказалось слишком тяжкой ношей для нее.
— Я убил свою мать, — сказал Голд одному из мелких служащих у Бротмана. — Вы слышите? Я убил свою мать!
Служащий к тому времени уже не раз слышал странные и, вероятно, выдуманные байки о семейных делах, которые плел Голд, и успел закалиться.
— В самом деле? — вежливо сказал он.
Глава 3
Дымовая завеса
Гарри Голд попал в руки ФБР в 1947 году, но, к сожалению, бюро не сумело его удержать. Беспечность контрразведки и собственная изворотливость помогли Голду спастись. Эта неудача имела чудовищные последствия. США упустили шанс сразу по всей стране перерезать артерии, по которым Голд перегонял военные сведения. Из-за этого не только та сеть, которой служил Голд, смогла просуществовать еще три года, но и сам Голд беспрепятственно возобновил контакты с нею после небольшого перерыва, в течение которого он, что называется у шпионов, залег на дно. Многие американские ученые в 1947 году полагали, что монополия на ураново-плутониевую бомбу — это ложь и иллюзия. Если бы Голд сделал признание в то время, оно могло бы убедить политические круги США в правоте такого мнения. Тогда последовал бы логический вывод о том, что русские уже строят планы пойти дальше обычной атомной бомбы в сфере термоядерного оружия. Иными словами, в обществе могла бы начаться цепная реакция отказа от иллюзий, которая привела бы к тому, что президент Трумэн принял бы свое решение 1950 года о начале интенсивных работ по созданию водородной бомбы на несколько лет раньше.
Обычно ФБР работает очень эффективно и в должной степени уважает гражданские права тех, кого оно допрашивает, за что любой гражданин, когда-либо слышавший о беспощадных методах некоторых иностранных секретных служб, преданно испытывает к нему благодарность. Однако, имея дело с Голдом в 1947 году, оно, похоже, оказалось слишком уж любезным. ФБР положилось на слово признанного шпиона Эйба Бротмана, обещавшего не разговаривать с Голдом, пока с ним не побеседует ФБР. Реакцию Бротмана можно было бы предвидеть, исходя из того, что он называл фэбээровцев не иначе как «братишки Ровер»
[9]. После того как Голд заявил, что у него дома в Филадельфии лежит стопка чертежей, которые он не успел передать Якову Голосу — руководителю советских шпионов, двое агентов ФБР нанесли ему визит и приняли на веру его слова о том, что, как видно, он ошибся и здесь у него нет никаких бумаг. Если бы агенты спустились в подвал, они нашли бы там чулан, сверху донизу набитый изобличающими документами.
