После этой предварительной встречи я впоследствии встречался с ним несколько раз, пока находился в Канаде. Он просил меня предоставить конкретную информацию, что для меня звучало просто чепухой — я имею в виду, что его запросы были невразумительны. Однако он все же попросил меня предоставить пробы урана и общие сведения об атомной энергии. На одной встрече я передал ему микроскопическое количество урана-233 и урана-235 (по одному образцу каждого). Образец урана-235 был слегка обогащен и представлял собой примерно миллиграмм окиси, помещенной в небольшую стеклянную пробирку. Уран-233 составлял около одной десятой миллиграмма в виде очень тонкого слоя на платиновой фольге, завернутой в бумагу. Я также передал ему письменный отчет об атомных исследованиях, насколько они были мне известны. Информация в основном относилась к той, которая впоследствии была опубликована или будет опубликована вскоре. Этот человек также спрашивал у меня об американских снарядах класса «воздух — воздух» с электронным управлением. Я очень мало знал по этой теме и потому не мог дать ему особых сведений.
Кроме того, он просил свести его с людьми, которые работали в лаборатории, включая человека по имени В. Но я не рекомендовал ему обращаться к нему. Этот человек передал мне некоторую сумму в долларах (я забыл какую) в бутылке с виски, и я взял их против своей воли.
До моего отъезда из Канады мы договорились, что по возвращении в Лондон я встречусь с каким-то неизвестным мне человеком. Мне в подробностях изложили, как установить связь, но я их позабыл. Я не пришел на встречу, так как решил, что эти конспиративные дела более не являются целесообразными ввиду официального опубликования информации и создания возможностей для удовлетворительного международного контроля за атомной энергией».
В этих неоправдывающихся оправданиях Алан Нанн Мэй предстает «человеком чести, который всего лишь поступал так, как считал правильным», как позднее утверждал его адвокат на суде. На самом же деле его признание было паутиной уверток и искажений, начиная с того факта, что Мэй получил 700 долларов и две бутылки виски, а не неопределенное количество банкнот в бутылке.
Новые противовоздушные снаряды, которые разрабатывались американскими ВМС для применения их против японских летчиков-камикадзе в Тихом океане, были окружены такой секретностью в то время, когда доктор Мэй копал информацию для своего советского начальства, что информацией о них не делились даже с британцами. Мэю пришлось кое в чем сознаться применительно к данному вопросу, поскольку об этом говорилось в гузенковских документах, хотя признание не оставило и камня на камне от его лицемерных разглагольствований, что будто бы он шпионил единственно ради защиты человечества от атомных бомб. Если обратить внимание на хронологию, то когда Мэй позволил себе совать нос в разработку противовоздушных снарядов, это произошло уже после публикации отчета Смита об атомной энергии, который, по утверждению Мэя, и заставил его отказаться от дальнейшего шпионажа.
Возвращаясь к атомной области, у Советов была одна постоянная цель — посеять подозрительность между тремя странами, создававшими бомбу. Доктор Мэй сыграл в этом свою роль, тонко обращаясь к антиамериканским предрассудкам в Англии. Для людей, владеющих информацией, его признание о подготовленной встрече с незнакомцем на другом континенте, его полная забывчивость о том, кто и как ее организовывал, все его действия по сути означали, что он был дисциплинированным агентом, действующим по приказу. О том же говорили и его показания, которые защищали Россию, советских чиновников в Канаде, коммунистические партии в трех странах и затем уже его самого — практически в этом самом порядке.
Очевидно, что его показания были актом контршпионажа с целью защитить разоблаченный советский аппарат в Западном полушарии. Может быть, их даже придумали в штаб-квартире разведки Красной армии в Москве на улице Знаменка, 19.
Суд над Аланом Нанном Мэем проходил в атмосфере небрежности и неопределенности, которые затем характеризовали процесс Клауса Фукса. На предъявлении обвинения 20 марта 1946 года Джеральд Гардинер, адвокат доктора Мэя, утверждал, что коммандер Берт сказал физику, будто у него много фактов о его шпионской деятельности и что он увяз по уши. Коммандер, или подполковник Берт, ответил, что 20 марта он никак не мог в чем бы то ни было обвинить Мэя. Гардинер настаивал: шеф контрразведки все же сказал, что понимает, что Мэй шпионил не ради денег.
— О нет, — сказал Берт. — Это было против моих инструкций, которые состояли в том, чтобы поднять вопрос денежного вознаграждения.
Мэй решил по полной использовать возможности защиты, предоставляемые англосаксонским правом — правом, отсутствовавшим в той стране, на которую он шпионил, — и потребовал суда присяжных. Он получил его 1 мая 1946 года. После начала процесса Мэй признал себя виновным, таким образом максимально выгодно использовав свое мнимое признание и избежав предъявления изобличающих доказательств.
Когда его защитник Гардинер заметил, будто Мэй сказал ему, что человек, которому он передавал информацию, был русским, главный прокурор — сэр Хартли Шоукросс возмущенно ответил:
— Никто здесь не намекает на то, что русские — действительные или потенциальные враги. Суд уже постановил, что преступление состоит в передаче информации ненадлежащим лицам.
В торжественной тишине судья Оливер сказал Мэю:
— Была выгода целью ваших действий или нет, факт состоит в том, что вы получили деньги. Это очень дурное дело. Я приговариваю вас к десяти годам тюремного заключения.
Мэй получил на четыре года больше, чем какой-либо иной работник советского подполья в Америке, разоблаченный документами Гузенко. Ассоциация научных работников Великобритании выразила яростный протест и разослала его копии по аналогичным организациям Западного полушария, утверждая, что наказание несоразмерно проступку. Однако, если даже Алан Нанн Мэй и не полностью заслужил десять лет в Уэйкфилдской тюрьме в Йоркшире своими шпионскими действиями в США и Канаде до разоблачения, он определенно заслужил их тем спектаклем, который устроил после того, как его вывели на чистую воду.
Доктор Мэй отнюдь не был единственным ученым, которого документы Гузенко раскрыли как атомного шпиона.
Некоторые из самых первых сведений, которые получил Сталин о колоссальной англо-американской авантюре с нестабильностью урана, поступили от Раймона Буайе, всемирно известного химика из университета Макгилла. Буайе родился в Монреале. Он получил степень бакалавра наук в 1930 году и доктора — в 1935 году в том же университете, в разные времена работал в аспирантуре в Гарварде и европейских университетах.
Буайе был сочувствующим или членом компартии еще с юности и еще до Второй мировой войны настолько заинтересовался советским экспериментом, что стал брать уроки русского языка. Не будучи стесненным в средствах, осенью 1939 года он предложил властям Канады бесплатно и без дипломатического статуса съездить в Москву, чтобы изучить «истинное отношение России к войне». Канадское правительство не приняло его предложения.
