Но я точно не ждала того, что сделал Миша. И увольнения не ждала. От растерянности в голове было пусто и звонко.
– Почему? – спросила я, а сердце стучало, как бешеное, словно сейчас невидимый судья вынесет вердикт: жить мне или умереть.
– Неужели ты так и не поняла? – спросил Миша: – Я люблю тебя.
Бабам! В моей груди вдруг стало тепло и солнечно, словно в первый день сотворения мира, когда «сказал Бог: да будет свет. И стал свет»
[41]. Зелёные-зелёные глаза смотрели на меня жадно. Свет был в них. Они искали отражения в моих, и я выдохнула:
– Я тоже тебя люблю.
– Правда?! – вспыхнул радостью Миша.
Я кивнула, расплываясь улыбкой в ответ. А Миша поцеловал мою ладонь, перепачканную малиной, и вдруг разделения не стало: потому что счастье, как выяснилось, не знает притяжательности, оно заливает всё вокруг и не спрашивает, чьё оно. Темнота испуганной души окрасилась нежностью, и ничего на свете прекрасней не было его стриженой макушки, высокого лба, носа, направленного к моему, и улыбки. Самой настоящей. Открытой. Солнечной. Миша придвинулся и, обхватив меня руками, притянул к себе. А я с неожиданной лёгкостью, словно внезапно освобождённая от кандалов, обняла его. И переместилась со стула на пол. Наши лица оказались близко-близко друг от друга.
– Я люблю тебя! – повторил Миша.
– Я люблю тебя, – отразилась эхом я. И так стало хорошо, что я рассмеялась. И он тоже.
– Никто на свете ещё так не радовался увольнению, – говорил он, – честное слово!
– Ты просто не видел лица Дахи, – ответила я.
– Ну, с ней всё понятно, у неё была отличная мотивация! – Миша выразительно потёр челюсть и расхохотался ещё громче.
А я смеяться перестала и осторожно коснулась его щеки:
– Больно?
– Нет.
– Фух, – я выдохнула с облегчением. – А вазой я тебя не сильно?
– Ну… так, – хмыкнул он.
– Прости…
И тут тысячи чёртиков загорелись в изумрудных глазах, Миша осмотрелся: с края стола рядом с нами виднелся черный уголок лэптопа, и сказал:
– Ладно, если что, ноут у меня нетяжёлый.
А потом поцеловал меня. Долго-долго и нежно-нежно, окончательно завораживая собой.
В пальто было жарко, губам было сладко, на душе – хорошо. И особенно здорово было расслабиться и совсем не думать.
– Спасибо, – шепнула я, когда он оторвался от моих губ.
– За что? – так же тихо спросил он.
– За то, что отключил мне думалку. Я так устала думать, замучилась…
– Да, у тебя там что-то непонятно работает, – улыбнулся он, погладив меня по голове. – Поэтому следует закрепить результат новых настроек ради обеспечения мер безопасности. – И поцеловал меня снова. До абсолютного головокружения.
А потом догадался снять с меня пальто. Мы сидели тихо и счастливо на полу. И всё было правильно и нежно. За окном кухни плыли облака и задумчиво смотрела в них Эйфелева Башня. Вот кто железяка, а совсем не Миша…
– Мишенька, – выдохнула я.
Он удивлённо улыбнулся, словно никто его никогда так не называл.
– Я?
– Ты, – я провела кончиком пальца по его кисти. – А ведь я ничего о тебе не знаю. У тебя даже страницы в соцсетях нет. Я искала.
– А что тебе интересно?
– Всё.
Он снова удивился, подскочил на ноги, подал мне руку. Я встала. И Миша одёрнул футболку и поклонился.
– Позволь представиться: Михаил Валерьевич Черенцов, 29 лет, родился 1 апреля, по гороскопу Овен, директор и владелец компании «Инженерные системы», характер отвратительный, неженат.
Я сделала кокетливый реверанс:
– Enchantée
[42]. А я Виктория Алексеевна Иванова, 26 лет, день рождения – 4 июня, переводчик, преподаватель иностранных языков и писатель, – я покраснела, – да, прости, я наврала: я пишу, и даже продаю свой роман, правда пока только онлайн и пока только один. Характер ужас, как на американских горках. Ну, ты заметил.
– Зато не скучно, – рассмеялся Миша и поцеловал мне руку. – Приятно познакомиться, Виктория Алексеевна!
– И мне, – зарделась я.
– Вы позволите угостить вас завтраком?
– А круассаны будут? Умираю, хочу настоящего французского круассана! Ещё не пробовала…
– Неужели Дарья все сама слопала? – удивился он.
Глава 21
– А почему я удав? – спросил я.
Вика чуть не поперхнулась кусочком ароматно-пушистой сдобы, свёрнутой в круассан. Закашлялась. Я поднёс к её губам чашку с латте.
– Запивай скорее.
Она послушалась.
Вокруг нас курлыкали французы. Кафе было мелкое, обычное – деревянных столиков натыкано по три на квадратный метр, стулья толпой, запах кофе и ванили, на полу – чёрно-белая плитка. И при всём том уютно и празднично. И постоянно так хорошо, что смеяться хочется или целовать её. Может, над Парижем распыляют что-то такое, из серии веселящих афродизиаков?
На розовых губах Вики осталась нежная белая пенка. Съел бы.
– Так почему я удав?
Вика, краснея, засмеялась. Она так мило смущается!
– Ну, потому что ты смотришь… будто сейчас задушишь.
– Страшно?
– Очень, – кивнула она.
– Хорошо. Я долго тренировался.
– Зачем? – изумлённо моргнула Вика. – Ты так намного красивее.
Я хмыкнул.
– А думаешь кто-нибудь из этих заносчивых менеджеров со списком рекомендаций и жизненным опытом стал бы слушать пацана? Пару дней хватило, чтобы понять: с демократией много не нарулишь. Особенно когда тебя априори ненавидят за то, что ты ещё сопляк, а уже владелец. Ведь отец вручил завод, когда мне было двадцать пять. Почти. И сказал: твоё, управляй.
– Так рано! – ахнула Вика. – А что ты делал до этого?
– У отца работал. Во всех отделах понемногу.
– Прям во всех?
– Участь дворника меня миновала. А так и младшим инженером поработал, и в отделе Сервиса, и в продажах, и в маркетинге. В банке был даже курьером, и почту сортировал, когда на каникулы приезжал из интерната.
– Как из интерната? – опешила Вика.
– Обычно. Из спортивного. Лёгкая атлетика. Сначала в России пять лет, потом два года в Штатах.
– Ничего себе! Ты хотел стать профессиональным спортсменом?
– Нет.
