Я часто летала во сне. Неведомая сила отрывала меня от земли и поднимала все выше и выше. Под ногами пустота, ветер завывает, то бросая меня в кроны деревьев, то прижимая к стенам зданий, а я, оглушенная, едва успеваю уворачиваться. Я знала, что это только сон, что стоит мне произнести волшебное слово, как чары рассеются и я вернусь в постель. Вот только голоса не было, в горле стоял ком, и лишь за миг до рокового удара у меня вырывался отчаянный крик:
– Франц! На помощь!
Поначалу брат бросался ко мне с перекошенным от ужаса лицом:
– Что случилось? Что с тобой?
Потом, просыпаясь, только раздраженно бросал:
– Ты это сейчас кому?
Я называла эту силу «вихрем». Не в разговорах с Францем или родителями, только в беседах с самой собой. И еще проговорилась Грегору, который однажды ночью приобнял меня, взмокшую от пота. Я тогда пробормотала: «Это все вихрь, столько лет не было, и вот опять…» А он не стал расспрашивать, прошептал только: «Что ты, просто сон».
В тот день заняли Данциг.
После бомбежки я думала, что мой вихрь всегда напоминал скорее агонию. Но в конце концов, любая жизнь – это постоянный риск врезаться во что-нибудь и разбиться насмерть.
Двадцать седьмого декабря, в мой день рождения, снег прекратился, и мне захотелось, чтобы вихрь снова завладел мной, унес, освободив меня: короткая вспышка, которая разом покончит со страданиями, и я больше не буду расстраивать и без того несчастную Герту и без нужды тревожить Йозефа.
Но вихрь больше не возвращался. И муж тоже не писал.
Письмо пришло только через два с половиной месяца – из Центрального управления по извещению семей военнослужащих. В нем говорилось, что Грегор Зауэр, 34 лет от роду, рост 182 см, вес 75 кг, обхват груди 101 см, волосы светлые, нос и подбородок обычные, глаза голубые, цвет лица светлый, зубы здоровые, по профессии инженер, пропал без вести.
Пропал без вести. В письме не говорилось о том, что у мужчины по имени Грегор Зауэр были худые лодыжки, а большой палец ноги словно отделялся от остальных глубоким заливом; что его ботинки были стоптаны с внутренней стороны; что он любил музыку, но сам никогда не пел, напротив, умолял меня помолчать, так как я постоянно что-то напевала, по крайней мере, до войны; что он брился каждый день, во всяком случае, в мирное время, и на фоне нанесенной помазком белоснежной пены его губы выглядели полными и ярко-алыми, хотя на самом деле были другими; что за рулем своего старенького NSU он вечно потирал свои губы-ниточки указательным пальцем, и это меня ужасно раздражало – он как будто сомневался, а я не любила, когда он проявлял слабость, когда воспринимал весь мир как угрозу, когда не хотел дать мне ребенка, и этот палец казался мне ширмой, отделяющей его от меня. В письме не говорилось о том, что по утрам он предпочитал встать пораньше и позавтракать в одиночестве, отдохнуть от постоянных споров со мной, хотя мы были всего год как женаты, а он собирался уходить на фронт, но если после чая я притворялась, что уснула, он садился на край кровати и с детским восторгом целовал мои руки.
Они считали, что полностью описали его этим набором цифр, но раз им не удалось доказать, что это был мой муж, значит они говорили не о нем.
Свекровь тяжело опустилась на стул.
– Герта! – позвала я. Она не ответила; пришлось трясти за плечо, жесткое, костлявое и в то же время очень податливое. Я дала ей воды, но пить она не стала. – Пожалуйста, Герта…
Та поежилась, отодвинула стакан, подняла глаза к потолку и прошептала:
– Я его больше не увижу.
– Он не умер! – отчаянно закричала я. Герта откинулась на спинку стула и наконец взглянула на меня. – Он не умер, он пропал без вести! Так и написано, «без вести», понимаешь?
Лицо Герты постепенно расслабилось, но тут же снова исказилось.
– Где Йозеф?
– Сейчас позову, ладно? А ты пока попей. – Я пододвинула ей стакан.
– Где Йозеф? – снова спросила она.
Я выскочила из дома и побежала через деревню к замку Мильдернхаген, мимо тонких, стройных деревьев с редкими ветвями, замшелых черепичных крыш, недоуменных гусей за сетчатыми изгородями, женщин в окнах и велосипедиста, который умудрился на полном ходу снять шляпу, приветствуя меня, хотя я его даже не разглядела. Аист, свивший гнездо на телеграфном столбе, вскинул клюв к небу, словно молился – но точно не за меня.
Приникнув к воротам, вся взмокшая от пота, я позвала Йозефа. Разве уже и аисты прилетели, так рано? Скоро весна… Вот только Грегор не вернется. Он ведь был моим мужем, моим счастьем. Не играть мне больше с мочками его ушей, а ему не уткнуться лбом мне в грудь, не обнять, не погладить по спине. Он никогда не прижмется щекой к моему животу, не возьмет на руки нашего ребенка, не расскажет о своих детских деревенских проказах: целыми днями на дереве, потом бомбочкой в озеро, в ледяную воду, и плавать до посиневших губ. Мне вдруг остро захотелось вложить пальцы ему в рот и наконец-то почувствовать себя в безопасности.
Обхватив руками решетку, я закричала снова. «Кто там, что надо?» – послышался голос. Я пробормотала, что ищу садовника, я его невестка, и не успела калитка отвориться, как я уже неслась сама не зная куда, пока не услышала голос Йозефа и не бросилась ему навстречу, протягивая письмо.
– Пойдем домой, пожалуйста, матушке без тебя никак.
Заслышав шаги по дорожке, мы обернулись.
– Йозеф?
Рыжеволосая женщина с бледным округлым лицом придерживала край подола, словно долго бежала. Едва накинутое пальто соскользнуло с плеч, открыв бордовый рукав платья.
– Баронесса…
Извинившись за беспокойство, свекор в двух словах объяснил, что случилось, и попросил разрешения уйти. Она подошла ближе и взяла его за руку, будто опасаясь, что один он не сможет совладать с чувствами.
– Мне очень жаль. – На ее глазах блеснули слезы, и Йозеф тоже расплакался.
Я никогда раньше не видела, как плачет старик. Это был беззвучный крик, от которого заскрипели все суставы, словно тело одновременно разбили остеопороз, хромота и паралич. Крик отчаяния от собственной дряхлости и беспомощности.
Баронесса попыталась было утешить его, но вскоре сдалась и теперь ждала, пока приступ не пройдет.
– Вы же Роза, да?
Я кивнула. Откуда она вообще обо мне знает?
– Жаль, что мы встретились в такой печальный момент. Знаете, а я ведь очень хотела с вами познакомиться, Йозеф мне столько всего рассказывал…
Я не успела поинтересоваться, почему ей захотелось со мной знакомиться, что именно он рассказал, да и вообще, с чего бы ей, баронессе, так часто беседовать с садовником. В конце концов свекор высвободил свои узловатые пальцы, вытер слезы с редких ресниц и снова попросил разрешения уйти. Даже не знаю, сколько раз он извинился перед баронессой и сколько раз потом извинился передо мной по дороге домой.
