Но Августина была неумолима:
– Вроде нормальная женщина, а к людям с оружием так и липнет. Чума наших дней.
Улла, расхохотавшись, склонила голову в сторону, и ее кудри соскользнули к плечу, обнажив ослепительно-белую шею. Верзила тут же уставился на незагоревшую полоску кожи, даже не пытаясь скрыть возбуждение.
– Нет, чума наших дней – это война, – бросила я, вдруг пробудившись от привычной апатии.
Августина нисколько не удивилась: в конце концов, я смогла ответить даже Циглеру, хотя сама она смолчала.
– Ну что ты, Роза. Знаешь, что говорит Гитлер? «Народная масса похожа на женщину: ей нужен не защитник, а повелитель». «Похожа на женщину», значит. А все из-за таких, как Улла.
– Улла просто хочет немного развлечься. Флирт, знаешь ли, тоже в некотором роде лекарство.
– Скорее уж отрава.
– Кстати, об отраве: ее как раз несут, – вмешалась Эльфрида, встряхивая салфетку. – Приятного обеда, дамы. Хотелось бы верить, что не последнего.
– Кончай перерыв! – провозгласила Августина, занимая свое место.
Улла, как обычно, села напротив.
– Чего тебе? – нахмурилась она, поймав презрительный взгляд соседки.
– Тихо! – велел верзила, еще минуту назад восхищавшийся ее кулоном. – Ешьте!
– Хайке, тебе плохо? – шепотом спросила Беата.
Вместо ответа та уставилась в тарелку с овсянкой, к которой так и не притронулась.
– Точно, вон бледная какая, – забеспокоилась Лени.
– Может, это ты ее сглазила, ведьма?
– Августина, – поморщилась Беата, – тебе сегодня не угодишь.
– Тошнит, – призналась наконец Хайке.
– Опять? Жара нет? – Лени потянулась через стол, чтобы коснуться ее лба, но Хайке не стала ей помогать, а напротив, тяжело откинулась на спинку стула. – Так, значит, дело было не в цикле. Ничего у нас не синхронизировалось, – пробормотала она, разочарованная тем, что ее теория сестринства не подтвердилась.
Хайке не ответила, и Лени, в отчаянии прикусив ноготь, замкнулась в себе: маленькая девочка, одна игравшая в классики, выросла, но прыгать не перестала, даже когда классиков рядом не было.
– Да, похоже, я была не права, – прошептала она минут через пять.
Августина швырнула ложку, и та зазвенела по ахенскому фарфору.
– Тише там! – откликнулся охранник.
С очередным «Хайль Гитлер», на который никто не ответил (эсэсовцы то и дело ходили туда-сюда, хлопая дверью), внесли картофельные оладьи. У меня потекли слюнки, и я, не в силах сдержаться, тотчас же схватила один с тарелки – и, конечно, обожгла кончики пальцев.
– Почему не ешь? – раздалось за спиной.
– Что-то нехорошо, – выдавила Хайке. – Похоже, у меня жар.
Лени, не поворачивая головы, коснулась ногой моей лодыжки.
– Ешь свою овсянку! Ты здесь только ради этого!
Я узнала Циглера по скрипучему голосу, даже не успев поднять глаза. После случая во дворе мы несколько недель его не видели. Может, он совещался с другими офицерами где-нибудь в бывшей директорской (нужен же ему стол, чтобы положить на него сапоги) или ездил домой, к семье. Или, кто его знает, выполнял важную задачу вдали от Краузендорфа.
Хайке макнула ложку в тарелку, зачерпнув при этом не больше пары граммов каши, издевательски медлительно поднесла ее к плотно сжатым губам и долго гипнотизировала, но так и не смогла сунуть в рот. И тут же пальцы Циглера, как клещи, впились в ее щеки, разжимая челюсти.
– Ешь! – (На глазах у Хайке выступили слезы, но ей все-таки удалось проглотить овсянку. Мое сердце сорвалось с места и понеслось вскачь.) – Вот и хорошо, молодец. Зачем нам пробовальщица, если она ничего не пробует? А вообще, раз у тебя жар, покажись врачу. Завтра я это устрою.
– Это… вовсе не обязательно, – выдохнула она. – Немного поднялась температура, ничего страшного.
Эльфрида встревоженно взглянула на меня.
– Тогда доедай то, что тебе принесли, а завтра посмотрим.
Циглер окинул взглядом столовую, велел эсэсовцам не спускать глаз с Хайке и вышел.
На следующий день Хайке ела вместе с остальными, а потом, воспользовавшись отлучкой одного из охранников, тихонько выскользнула в уборную, где ее сразу же вырвало. Избавляться от только что съеденного строго запрещалось: пища должна была оставаться в наших желудках не менее часа – этого времени как раз хватало, чтобы понять, отравлена ли она. Но все мы знали, что Хайке рвало: ее лицо побледнело, глаза ввалились, кожа на скулах натянулась. Никто не осмеливался спросить, что будет, когда ее в следующий раз отправят на анализы.
– Дома два голодных рта, – ворчала Беата, – она не может позволить себе потерять работу.
– И как долго она будет болеть? – поморщилась я, заняв свое место в очереди.
– Это не болезнь, это беременность, – шепнула мне Эльфрида. – Ты разве не поняла?
Нет, я даже не подумала об этом. Муж Хайке был на фронте, они не виделись почти год.
Мы давно жили без мужчин: мужчины сражались за свою страну («Сначала мой народ, он первый между всеми, сначала Родина, потом – весь белый свет!»)
[9]. Время от времени кто-то из них приезжал на побывку, кто-то погибал. А кто-то пропадал без вести.
Все мы хотели быть желанными: чем дольше ты останешься желанной, тем дольше проживешь, – этому лет с тринадцати-четырнадцати учится каждая женщина. Ты осознаешь свою силу, еще не умея ее обуздать, но горе тебе, если так и не научишься, – тогда она станет ловушкой. Источник этой силы – твое собственное тело, пока незнакомое тебе: ты еще ни разу не смотрелась голой в зеркало, но почему-то уверена, что другие делали это неоднократно. Силой нужно пользоваться, иначе она поглотит тебя, и первая же интимная близость превратит ее в слабость. Подчиняться проще, чем повелевать, в этом народная масса не похожа на женщину – совсем наоборот.
Кто был отцом ребенка, которого носила Хайке, я даже представить не могла. Зато с легкостью представляла, как она просыпается, оглядывает спящих детей и тихонько начинает поглаживать живот, свою роковую ошибку. Хотя кто знает, может, она влюблена?
Ночами я не могла уснуть, все завидовала ей. Меня преследовало одно и то же видение: измученная тошнотой, напуганная изменениями в ее теле, Хайке ложится в постель, тщетно надеясь хоть немного отдохнуть. И тут я понимаю, что ее внутренние органы снова работают, а чуть пониже пупка зарождается новая жизнь.
16
Посыльный доставил конверт с фамильным гербом Марии, фрайфрау фон Мильдернхаген, пока я была на работе: к тому времени я уже привыкла называть пробование пищи «работой». Завидев ливрею, Герта смутилась и бросилась снимать грязный фартук, поэтому встречать гостя вышел один Мурлыка. Но паренек, уклонившись от кошачьих любезностей, постарался выполнить свою задачу как можно быстрее и четче, хотя и не пренебрег нормами этикета. Запечатанный конверт Герта положила на полку: конечно, ей хотелось узнать, в чем там дело, но письмо было адресовано мне, и пришлось ждать моего возвращения.
