Я открыла глаза и осталась лежать в постели, чувствуя, что взмокла и все тело неприятно покалывает, даже пальцем не шевельнуть. Потом зажгла керосиновую лампу – не могла дышать в темноте – и под неумолкающий хор лягушек подошла к окну.
Не знаю, как долго он стоял там, в тусклом свете луны, темная фигура, ночной кошмар, призрак. Вместо Грегора, вернувшегося с войны, возле дома стоял Циглер.
Увидев меня, он сделал шаг вперед. Я до смерти перепугалась – на этот раз страх пришел мгновенно, без малейшей задержки: сотни, тысячи разбитых коленей. А он сделал еще один. Я отпрянула, и он замер. Тогда я погасила свет и спряталась за шторой.
Это явно была угроза. «О чем ты говорила с баронессой? Небось рассказала ей все обо мне?» – «Нет, лейтенант, клянусь. Вы разве не заметили, что, когда нас представляли, я сделала вид, будто мы незнакомы?»
Сжав кулаки, я ждала стука в дверь. Нужно было поспешить, предупредить Герту и Йозефа, что в их дом посреди ночи готов ворваться оберштурмфюрер СС – и все из-за меня! Зачем я только пошла на этот прием? Эльфрида права: не стоит якшаться с теми, кому мы не ровня, беды не оберешься.
Циглер сейчас ворвется в дом, загонит нас в кухню. У Герты на голове – сеточка для сна, распущенные волосы, без единой шпильки или заколки, волной падают на плечи. Свекровь трет висок, морщится, свекор берет ее за руку, и в этот момент Циглер бьет его локтем по ребрам. Йозеф падает, но тот приказывает ему встать, кричит: «Смирно!» – как кричал тогда Беате, выстраивает нас перед потухшим камином и молча разглядывает. Потом, поглаживая кобуру, заставляет меня поклясться, что я буду молчать, что отныне я буду знать свое место. Кричит на Герту, на Йозефа, хотя они здесь вовсе ни при чем, но эсэсовцы всегда кричат без разбора…
Шли минуты, а Циглер все не стучал, не врывался, не отдавал приказов, он просто ждал, закусив от нетерпения губу, – кого? Меня? Я тоже ждала, почему-то не пытаясь позвать на помощь. Сердце бешено колотилось в груди, и я вдруг поняла, что отныне это касается только нас двоих, никого больше. Мне стало стыдно перед Гертой и Йозефом, словно я сама его пригласила. Значит, это будет тайной. Очередным пунктом списка, и без того длинного.
Я снова выглянула в окно: он все еще был там – не офицер СС, а мальчишка, пришедший за своим мячом. Еще шаг в мою сторону. Я замерла, глядя на него. Циглер подошел ближе. Я рывком задернула штору и затаила дыхание, но ничего не услышала: все вокруг спали. Тогда я вернулась к окну. Улица была пуста.
Утром, за завтраком, Герта потребовала во всех подробностях рассказать ей о приеме, но я все еще не пришла в себя.
– Что-то не так? – обеспокоенно спросил Йозеф.
– Не выспалась что-то…
– Это все весна, – понимающе кивнул он, – со мной то же самое. Но, веришь ли, вчера так устал, что даже не слышал, как ты вернулась.
– Барон меня проводил.
– И все-таки, – вмешалась Герта, вытирая рот салфеткой, – как была одета баронесса?
В столовой я сидела как на иголках: заслышав стук каблуков, сразу оборачивалась к двери, но это всякий раз был не он. Стоило, наверное, заявиться к нему в кабинет, бывший директорский, и предупредить, чтобы не смел шляться по ночам возле моего окна, а иначе… А что, собственно, иначе? Свекор снимет со стены ружье? Или свекровь позвонит в полицию? Боже, какая еще полиция, в нашей деревне Циглер может приказывать каждому, в том числе и мне.
А что подумают девушки, расскажи я им? Я не смогла бы описать для Лени, сколько бы она ни обижалась, замок, все эти люстры, полы, камины, шторы; я ничего не вспомнила бы, как бы ни настаивала Улла: «Кого из знаменитостей ты видела, какие туфли надела баронесса, ну ты бы хоть губы подвела, ой, прости, забыла вернуть тебе помаду». Если бы я пошла беседовать с Циглером, Эльфрида сказала бы: «Вечно ты неприятностей ищешь, берлиночка», а Августина добавила бы: «Сперва этот прием для богатеньких, а теперь уже и с врагом лясы точишь?» Вот только Циглер был не врагом, а таким же немцем, как и мы.
Наконец раздался перестук каблуков по кафелю, послышалось доведенное до совершенства нацистское приветствие, и Августина поморщилась:
– Явился, гад.
Я обернулась: Циглер беседовал с кем-то из подчиненных. В нем не было ничего от человека, беседовавшего накануне с бароном фон Мильдернхагеном, а после стоявшего у моего окна.
Возможно, это был его способ самоконтроля. Или он уже привык по ночам подглядывать за пробовальщицами, каждый раз за новой: что за безумные мысли приходят им в голову, что им снится – может, вихрь? «Бедный мой лунатик» – да, Франц, ты был прав.
Потом Циглер повернулся к нам, оглядел стол, словно желая убедиться, что все мы едим. Я тотчас опустила голову, но, почувствовав, что его взгляд буравит мне затылок, глубоко вдохнула и снова вскинула глаза; вот только он на меня уже не смотрел.
Я легла рано: это все весна, Йозеф, я устала, – но не уснула, а так и плыла в полудреме. Стоило закрыть глаза, как голоса, до того прятавшиеся в барабанных перепонках, становились громче. Мама била кулаком по столу: «Ты просто хочешь, чтобы меня уволили!» Отец молча отодвигал полную тарелку и поднимался из-за стола: «Не стану вступать в партию, и не проси даже». Вокруг затихала деревня, а внутри моей головы будто бы на полную громкость включили радио, вот только сигнал был плохим, сплошные помехи, – или это квакали лягушки? Я проснулась, глубоко вдохнула – голоса не утихали. Выглянула в окно, увидела только темноту и долго вглядывалась в нее, пока лунный свет не обрисовал контуры деревьев. А ты чего ждала? И главное, с чего бы?
Вернувшись в постель, я в каком-то оцепенении забралась под одеяло, но тут же снова вскочила и бросилась к окну: Циглера нет, почему же я не чувствую облегчения?
Я снова легла, принялась разглядывать потолок, вычерчивая пальцем на простыне все его сучки и трещинки, но затем обнаружила, что рисую лицо Циглера, его ноздри, ущелья в горном хребте носа, близко посаженные глаза, сразу бросила это, повернулась на бок – и опять встала. Налила немного воды из кувшина, сделала глоток, да так и застыла у стола со стаканом в руке. Облачко закрыло и без того бледный серп луны, а у меня заныло в груди.
Я обернулась и увидела его – еще ближе, чем вчера. Сердце замерло. Я поставила стакан, прикрыла кувшин сложенным полотенцем и, больше не прячась, подошла к окну – даже прибавила свет в лампе. И Циглер увидел меня прямо перед собой, в халатике поверх ситцевой ночной рубашки, с растрепанными волосами. Он кивнул, но не двинулся с места, только смотрел на меня, будто только ради этого и пришел, будто происходящее его полностью устраивало.
19
– Да, знаю я такого врача, и что теперь? – заявила Эльфрида с таким возмущением, словно мы вытягивали это признание клещами.
Охранники прогуливались по двору взад-вперед, заложив руки за спину, то задевая наш уединенный уголок по касательной, то проходя довольно близко – тогда мы опасливо замолкали.
