– Ты украла и не хочешь в этом признаваться. Правда, в прошлый раз тебе все сошло с рук. Можешь сказать им, что произошло недоразумение, но мы во всем разобрались.
– Да они в жизни не поверят!
Циглер бросил на меня такой тяжелый взгляд, что пришлось на секунду закрыть глаза, и я вдруг поняла, что мундир пахнет его кожей, его обнаженным телом.
– Ты был готов нас всех убить! – (Ответа не последовало.) – И меня бы убил! – (Он молчал, не сводя с меня серьезных, как всегда, глаз.) – Да скажи что-нибудь, бога ради!
– Я уже все сказал: если сегодня не выйдешь, я высажу стекло.
В глазах потемнело, я невольно прижала руку к виску.
– Что с тобой, Роза? – Он впервые назвал меня по имени.
– Значит, теперь ты мне угрожаешь, – кивнула я, и боль исчезла. По телу разлилось сладкое облегчение.
24
Несколько часов спустя мы лежали рядом: так лежат на траве, глядя в небо, влюбленные парочки, вот только никакого неба над нами не было. Ненасытная страсть Циглера, заставившая его наброситься на меня в кабинете, прошла, стоило ему снова почувствовать власть надо мной. Войдя в сарай, он сразу улегся на пол, не тронув меня, даже не сняв мундира, и с тех пор молчал: по его дыханию было не понять, спал ли он, думал ли о чем-то – не обо мне. Лежа рядом в одной ночной рубашке, я коснулась его плеча, но он даже не вздрогнул, и это меня задело: выходит, он здесь главный, а я никто? Неужели Циглер считает, что стоит появиться у меня под окном, и все будет так, как он пожелает? Я сдалась, переступила через свою гордость, ответила на его призыв, а он безразлично лежит рядом – что может быть унизительнее? Зачем тащить меня в сарай, если не хочешь говорить?
Плечо отодвинулось, будто его сдуло легким ветерком. Резко потянувшись, Циглер сел, и я решила, что сейчас он уйдет, как всегда молча. Да я ни о чем и не спрашивала, с чего бы ему объясняться?
– Это был мед.
Я покачала головой: «Не понимаю».
– Большая партия меда, и вся испорченная. Вот чем вы отравились.
Сладкий пирог, который так понравился Эльфриде!
– Вам продали отравленный мед? – Я тоже села.
– Точнее, пьяный. И не нарочно.
Я коснулась его руки:
– Как это? Объясни!
Циглер повернулся, почти уткнувшись мне в лицо, его голос стал глуше.
– Так иногда бывает: вырастет возле улья вредный цветок, пчелы соберут с него нектар – и все, мед стал негодным.
– Какой еще цветок? Кто его посадил? И что будет с пасечником?
– Не бойся, от пьяного меда не умирают. Ну или такое бывает очень редко.
Я вдруг ощутила тепло: он погладил меня по щеке.
– Но ты этого не знал! Пока меня бил озноб, я валялась в обмороке, меня рвало, ты всего этого не знал! И ты позволил бы мне умереть! – Я вскинула руку, будто желая оттолкнуть его ладонь, но лишь еще крепче прижала ее к себе.
Циглер навалился на меня, с тихим шлепком впечатал мою голову в пол, как в масло, зажал ладонью рот, смял пальцами нос и веки, дотянувшись до самого лба, словно хотел раздавить меня, превратить мою плоть в кровавую кашицу:
– Ты не умерла!
Потом склонился надо мной, убрал руку, дав мне вдохнуть, и тут же обхватил грудную клетку, вцепившись в нижнее, двенадцатое ребро: еще чуть-чуть – и выломает, устранив извечное отличие женщин от мужчин.
– Я думала, что умираю, – зарычала я. – И ты тоже был в этом уверен, но ничего не сделал!
Задрав ночную рубашку, он впился зубами в ребро, которое так и не решился выдрать. Мне казалось, оно вот-вот треснет под его натиском или Циглер попросту обломает зубы, но ребро подавалось, будто резиновое.
– Ты не умерла, – повторил он куда-то мне в живот, поднял голову и, поцеловав в губы, выдавил: – Ты жива, – но вместо слов из горла вырвалось только хриплое карканье.
Я принялась гладить его, как гладят ребенка, стараясь утешить, убедить, что все в порядке, ничего плохого не случилось. А потом начала раздевать.
25
Каждую ночь, выходя его любить, я бросалась к сараю с решимостью человека, смирившегося с неизбежным: бравый солдат, марширующий навстречу смерти. В голове звенело от незаданных вопросов, но я заставляла себя молчать; весь следующий день они мучили меня, и все-таки, входя в сарай, я снова оставляла их за дверью, не пуская внутрь.
Эти ночные вылазки, о которых никто не догадывался, стали моей очередной попыткой устроить бунт. Наедине со своей тайной я была совершенно свободна: раз уж жизнь вырвалась из-под контроля, пусть идет, как идет.
Мы были любовниками без всякой причины, без «зачем» и «почему». Почему вообще два взрослых человека становятся любовниками? Циглер вдруг посмотрел на меня по-другому, чем раньше, и этого оказалось достаточно в то время и в том месте.
Может, однажды ночью Йозеф откроет дверь сарая и увидит нас голыми, в обнимку под нацистским мундиром. Как только этого еще не случилось? По утрам я частенько думала, что так будет справедливо, порой даже хотела, чтобы меня под осуждающие крики вздернули на виселицу. «Вот, значит, что это была за кража, – хором скажут подруги, – вот что за недоразумение, теперь все ясно». «Столичная штучка, да еще секретарша, – проворчит Герта, – знала я, что таким нельзя доверять».
Одеваясь в кромешной темноте, я пошатнулась, схватила любовника за руку, чтобы не упасть, и вдруг почувствовала, как просыпается застывшая, законсервировавшаяся было в моем теле жизнь, как она опять с огромной скоростью несет меня туда, где ждут старость, выпадающие волосы и обломанные ногти.
– Где ты научилась так петь? Я с первого вечера все хотел спросить.
Альберт никогда не интересовался моей жизнью. Что на него нашло?
– В Берлине, в школе. Там был хор, мы репетировали два дня в неделю, а в конце года выступили для родителей… Для них это наверняка была пытка.
– Но поешь ты просто чудесно.
Он сказал это так просто, будто мы уже много лет болтали обо всем подряд, хотя на моей памяти такое случилось впервые.
– У меня была хорошая учительница – умела нас увлечь, а поняв, что я люблю петь, стала давать мне сольные партии. Вообще, мне всегда нравилось в школе.
– А мне вот нет. Помню, в первом классе учительница отвела нас на кладбище.
– На кладбище?
– Учила читать. Сама знаешь, на надгробных плитах пишут крупно и четко, причем есть и буквы, и цифры. Удобно же.
– Да уж, весьма практичная дама. – Неужели с ним тоже можно шутить?
– Утром строила нас в колонну по двое, вела на кладбище и заставляла читать надписи, шепотом, из уважения к «несчастным усопшим». А меня иногда трясло от мысли, что рядом лежит мертвец, я не мог и слова сказать.
