– Да у меня всего и осталось-то шестнадцать душ, – вежливо, но с нажимом убеждал его Турчин. – Шестнадцать, товарищ старшина. Голодные ведь с самого утра. А где наша кухня, кто ж её знает, где она. Так что кормить людей придётся. Мы теперь с вами в одной лямке.
– Что случилось? – спросил Воронцов, уже догадываясь о причине спора Гиршмана и Турчина.
– Товарищ старший лейтенант, прошу накормить моих людей горячим, – коротко и требовательно доложил Турчин. – В наличии шестнадцать штыков. Следую вместе с вашей ротой, так как других приказов не имею. Прошу доложить об этом по команде.
– Хорошо, доложу. – И повернулся к кашевару: – Зыбин, что там у тебя в котле?
– Порядочно ещё, товарищ старший лейтенант. Пускай подходят. Всем хватит. – И Зыбин откинул крышку. – А мало будет, ещё заварю. Запас круп в наличии имею.
Штрафники выстроились в очередь, молча и терпеливо топтались у котла, дожидаясь своей порции горячей каши. Воронцов услышал, как кто-то из них тихо сказал:
– Хорошо, что ротный не сволочь…
Под деревьями постукивали ложками и так же тихо, не для чужих ушей, переговаривались:
– А старшина-то – сука последняя. А? Во взводах половинный состав! А он…
– Старшина есть старшина. Старшина в первую очередь о своих думать должен.
– А наш где?
– Турчин сказал, убило. Самоходка накрыла. Ни коня, ни котла, ни старшины с кашеваром…
– Да… самоходка… А гвардейцы её ловко уделали!
– Куда ж нас теперь? Неужто не отведут?
– Если б отводить думали, то сразу бы…
– И в той стороне гремит, и в той, и позади. Что-то непонятно, прорвались мы или нас отрезали.
– Кому там отрезать?
– Власовцы вон как держались. Пока минами не накрыло.
– По лесам теперь бегают… Вояки.
Воронцову хотелось присесть куда-нибудь под дерево и уснуть хотя бы на часок. Бойцы наломали еловых лапок и мелкого хвороста, надергали моха и, постелив под соснами, спали по двое, по трое, обняв винтовки и автоматы и прижавшись друг к другу спинами. Хотелось отгородиться от того, о чём вчера предупредил капитан Солодовников, хотя бы коротким сном.
Если особый отдел заинтересовался, то покоя от них теперь не будет. Воронцов вспомнил лето сорок второго, проклятого года, когда он, раненный в ногу, пытался уковылять от самооборонщиков Захара Северьяныча, как пришлось надеть ненавистную форму. Конечно, какие-нибудь списки могли попасть в Смерш. Теперь эти списки и другие документы, захваченные во время наступления, распутывают. Отыскивают людей. Не все ведь ушли с Каминским и немцами. Многие остались. Некоторых теперь пропускают через штрафные роты и батальоны. Вот и Владимира Максимовича откуда-то выгребли эти частые грабли Смерша.
Живи и бойся, воюй и трясись, подумал Воронцов, и вдруг его осенила внезапная догадка: вот почему в штабе полка задержали его представление. Какой отпуск человеку, который находится в разработке? Какое повышение? Капитанские погоны… Уцелели бы лейтенантские.
Эти мысли не просто угнетали, они уничтожали. Хотелось поговорить с Владимиром Максимовичем. И в то же время страшно было подумать о том, что факт их беседы может быть предметом и темой очередного донесения в Смерш о том, как ведёт себя командир Восьмой гвардейской роты старший лейтенант Воронцов. Обнадёживало только одно, о чём сказал и Андрей Ильич: пока полк в наступлении, его не тронут: и некогда, и – пусть повоюет…
Сон всё-таки сморил Воронцова. Он сел на корточки под берёзу, положил на колени автомат и тут же уснул. Потом, уже на лесной дороге, на марше, когда стало немного развиднять, разглядел на бледном циферблате часов: спал ровно час сорок минут, вполне достаточно.
Полк резко повернули на юго-запад. Около часа шли по лесной дороге. Двигались повзводно. Штрафников включили отдельным взводом в Восьмую роту, понёсшую во время прорыва особенно большие потери. Вёл их Турчин.
Вскоре впереди показалась то ли росчисть, то ли поле. Вышли. Неподалёку грунтовая дорога. На дороге грузовики, замаскированные свеженарубленными берёзовыми ветками. Оказалось, транспорт подали для их батальона. Тут же приказали грузиться.
Когда грузились, их обогнала колонна ЗИС-5 и «студебекеров». К каждой машине была прицеплена пушка. Вначале прошёл дивизион 76-мм и длинноствольных противотанковых орудий. Потом вереницей поползли тяжёлые трёхосные «студебекеры» со 152-мм полевыми гаубицами.
Полуторки с гвардейцами начали выруливать за ними. Куда? Зачем? Почему их смешанная колонна направлена вдоль фронта? Что происходит западнее, куда шли и шли танковые и механизированные части? И что произошло севернее, в районе Минска, куда, по всей вероятности, в срочном порядке перебрасываются и они?
А в районе Минска уже формировался огромный «котёл», куда наши армии, своими ударными авангардами прорвавшиеся глубоко на запад, загоняли, заталкивали дивизию за дивизией группы армий «Центр»…
– Куда нас? Отводят? – спросила Веретеницына.
Она сидела рядом с Воронцовым, привалившись к его плечу, и радовалась, что они вместе. Вначале, в тепле кабины, разомлела, раскраснелась и, отвалившись на спинку сиденья и закрыв глаза, притворялась, что задремала, что голова её сама собой легла на его помятый погон, и жаркое, как огонь, плечо обожгло забытой тоской его затёкший бок. Шофёр покосился на них, шевельнул пепельно-седым усом. Нетрудно было догадаться, о чём подумал он. Когда машину подбрасывало на ухабах, Веретеницына ещё плотнее прижималась к нему, толкала тяжёлой грудью, шевелила пальцами. Видимо, и её рука затекла, но менять позу она не хотела. Надо было прекращать это безмолвное сражение, и он перехватил её сомлевшее тело, обнял, голова сама собой легла на её голову. Она успокоенно вздохнула и задышала ровнее. Похоже, теперь Веретеницына действительно спала. Воронцов тоже закрыл глаза, стараясь что-то вспомнить, совсем недавнее, дорогое, но в голове царил разноцветный хаос, какое-то беспокойство. Беспокоило и то, что предстояло, и то, что уже пережил в минувшие сутки наступления. Рота понесла большие потери. Но он снова остался жить. Его даже не задело. Он видел, как из окопов, где сидели эсэсовцы, в него стреляли, слышал, как пролетают пули, но ни одна из них не коснулась его тела. Зато все они, казалось, пронзили его душу, и теперь она, пробитая, изувеченная, не могла удержать ни одного светлого образа, ни одного воспоминания, которое бы помогло ему жить дальше, командовать людьми, поднимать их в бой и руководить этим боем. Через пробитые дыры с гулом сквозила темень, чернота, холодный туман рассредоточенного хаоса. На войне, как оказалось, труднее всего справиться именно с этим.
В кузове разговаривали солдаты.
– Вот и то, – послышался голос Макара Васильевича, – а вы что думали… Баба без мужика, да если на долгое время… Она ж, сукина мошка, в сатану превращается.
– Тут и бранить её нельзя. Организьм такой, – обречённо заступился за противоположный пол Басько.
