Они вставали ещё до восхода солнца, по прохладе, когда не так лютовали комарьё и оводы, брали косы и шли выкашивать очередные полянки, всё глубже и глубже занимая Красный лес.
Надя ростом поменьше. И коса у неё поменьше, с лёгким еловым косьём. Она становилась второй. А Зинаида косила отцовой десятиручкой. Махала так, что и мужику бы не уступила.
Но нынешний покос обходился почти без мужиков.
Когда выкосили лесные сенокосы и весь колхоз собрался на заливном лугу, то в ряд встали дядя Митя Степаненков, Федя Ивашкин ещё несколько инвалидов и стариков. Остальные – бабы. Но, слава богу, бабий табун набрался всё же большой.
Пётр Фёдорович глянул и покачал головой:
– Юбками нынче косим. Юбками…
Как-то в полдень приехали дети. Привёз их Пётр Фёдорович. Двое Надиных и пятеро её, Зинаиды.
Они выглядывали белыми головёнками из-за спины Петра Фёдоровича, смеялись, ещё издали махали руками. Трое самых младших сидели впереди, под особым приглядом.
Когда повозка остановилась, дети шумно, как молодые августовские воробьи, сыпанули с повозки.
Улита и Алёша потянулись ручонками к Зинаиде. Соскучились. Они обнимали то её, то друг дружку. Смотреть на них было забавно и весело.
Под берёзой расстелили старенькую скатерть, которую всегда брали на покос, стали раскладывать обед, привезённый Петром Фёдоровичем.
В этот раз был черёд Бороницыных, и снеди оказалось много, так что хватило всем. Дети уплетали варёные яйца, малосольные огурцы с картошкой в мундире. Потом дело дошло и до варёной солонины с квасом.
До вечера на лесном лугу слышались детские голоса и смех.
Вечером Пётр Фёдорович нагрузил высокий воз, перекинул хлуд. Зинаида, поймав внизу концы верёвок, ловко затянула их под передком. Подали детей наверх, разрыли, притолкли для них лежу. И Пётр Фёдорович тронул коня домой.
Зинаида с Надей вернулись с лесных покосов через неделю. Загорелые, похудевшие, искусанные комарами и мошкой. Усталые.
Дома Зинаиду ждало письмо.
Глава двенадцатая
Вот и отвоевался ты, Нелюбин. Списан подчистую. Все заботы позади… Кондратий Герасимович думал свои думы, курил самокрутку, пуская дым на простор, где он тут же таял среди тёмной листвы сирени. Он и верил, и не верил, что с ним произошло. Как в дыму. А чем тот дым пахнет? Да всё тем же, чем и всегда, – порохом, горелым мясом да горем. Чем ещё может пахнуть дым на войне.
– Дым на войне, ёктыть, вовсе и не дым, а копоть.
Он вдруг спохватился, что разговаривает вслух. Такое с ним началось недавно, здесь, в госпитале. Как очнулся после операции, так и начал с собой разговаривать. Народу кругом вроде много, а поговорить по душам не с кем.
Попался один капитан, танкист, привезли его из-под Могилёва, вроде подружился с ним. До войны капитан тоже председательствовал в колхозе, в Ярославской области. Но унесли его на операцию, осколок под лопаткой сидел, гноиться начал, а оттуда, из операционной, – в холодный подвал. Пошёл с ним попрощаться.
Лежит ярославский председатель в одном белье… Махнул Нелюбин рукой и пошёл курить в сквер. На следующий день утром умерших погрузили в машину и повезли на Пятницкое кладбище.
Ногу ему отмахнули как раз по колено. В госпитале таких, как он, было много. Вышел как-то раз в город, папирос купить, походил по улице, посидел на лавочке возле базара, посмотрел, чем народ живёт: и там много инвалидов, войной калеченных. Не один, стало быть, он такой несчастный. Эх, да что там, ёктыть, встрепенулся Нелюбин, главное, живой! Живой и на остальные органы и конечности невредимый! А такому жить можно. Подумал: не жених, мне перед невестой цыганочку не плясать, а ту, которая постарше, не ногами обхватывать… Так что, Кондратушка, успокоил он себя, справимся, брат ты мой, и с этой ратью.
Беспокоило его больше другое. На запрос, который поступил по месту жительства, пришёл ответ: село Нелюбичи Смоленской области уничтожено немецко-фашистскими захватчиками летом 1943 года, население угнано на запад, в основном в Могилёвскую область… Значит, мои ребятушки сейчас как раз их вызволяют из немецкой неволи, подумал Нелюбин.
Подумал и вспомнил Воронцова.
Саньку Воронцова он теперь вспоминал как сына. Выживет ли? Наступление шло успешно. Их армия тоже пошла вперёд. Иногда в сводках диктор называл номера знакомых дивизий и полков. Дерутся. Вперёд пошли. Много городов и деревень освободили. Живы ли его боевые товарищи? Он-то знал, какая там теперь кровь льётся, если начались такие события. Вперёд пошли сразу несколько фронтов. Вся громадина сдвинулась на запад. Это танкам нужна солярка, машинам да самолётам – бензин. А война кормится солдатской кровушкой. И выбирает она, распроклятая, ту, которая помоложе. А молодых всегда жалко. Даже на войне.
Выписали его из госпиталя в конце лета. Сводки к тому времени стали поспокойней. Фронты, и наступавшие, и оборонявшиеся, изнемогли, израсходовали вооружение, технику и людей и притихли. В газетах писали: Красная армия освободила Белоруссию и часть Польши, войска продвинулись вперёд до шестисот километров, в «котлах» под Бобруйском и Минском взято в плен более 100 000 немецких солдат и офицеров, огромное количество военной техники и снаряжения, разгромлены 38 немецких дивизий, в плен взято 22 генерала, 10 убито. Общие потери противника – около 600 000 человек. Советские войска вышли к границам Восточной Пруссии, в том числе к рубежу Августовского канала и захватили плацдармы на западном берегу.
– Так вам, ёктыть, и надо, – читая газеты, вслух размышлял Кондратий Герасимович. – А что ж вы думали?.. Разгромили наше хозяйство, дворы пожгли, народ побили, и это вам с рук сойдёт? К Восточной Пруссии подошли… Наша дивизия точно там стоит. Значит, скоро ребяты мои до немок дорвутся… Война. Десять генералов. А надо было побольше…
В газетах писали и о Втором фронте. Американские, английские, канадские, новозеландские, австралийские, французские дивизии и бригады, а также итальянские и югославские партизаны наступали единым фронтом на севере и юге Франции, на Балканах и на островах.
– Пускай, пускай и империалисты пороху немецкого нюхнут. Сколько ж можно за проливами отсиживаться? Всё легче моим ребятам будет…
От Калуги до Рославля Нелюбин добрался на поездах. Сперва до Сухиничей. От Сухиничей на Подписную. От Подписной до Рославля. Ехал трое суток. Поезда шли медленно. Рассохшиеся и разбитые шпалы плохо держали рельсы. Всё, куда ни глянь вокруг, нуждалось в ремонте и починке. Всё требовало рабочих рук, труда, человеческой заботы и старания.
Многие участки были уже отремонтированы. Под насыпью там и тут валялись остовы искорёженных вагонов, дыбились выше деревьев вывернутые взрывами рельсы. Всё уже заросло травой и бурьяном.
Ехал и смотрел в окно. Места знакомые. Можно даже сказать, родные. Чем дальше на запад и ближе к Рославлю, тем меньше попадалось неразрушенных построек. Пожарища чернели рядами печных труб, колыхались зарослями пустырника и иван-чая. Иногда на станциях и полустанках, где поезду нужно было перестаивать, пропуская вперёд воинские эшелоны и товарняки с платформами, заставленными танками, самоходками, гаубицами со скрещёнными попарно стволами и всякой военной техникой, спешившей к фронту, так вот во время тех вынужденных, иногда довольно продолжительных перестаиваний, к вагону подходили безногие и безрукие калеки в солдатских обносках и грубо просили подать на хлеб и на курево. И Кондратий Герасимович всегда лез в карман и вытаскивал небольшую толику того, что имел.
