Остатки фузилёрного полка тоже оказались в Чернавичской пуще. Полк оказался на самом острие удара русских. Из уцелевших едва сформировали двухсоставную роту при одном офицере. Одним из взводов назначили командовать Балька. Другим – папашу «Кайзера». Справедливо, думал Бальк, он всё-таки ефрейтор, к тому же с большим опытом боёв.
Бальк порой пытался наконец понять, кто он, этот странный тип со старенькой винтовкой, в поношенной форме и изношенных до крайности сапогах? Похоже было, что в этих порыжевших и видавших виды сапогах он прошёл всю Польшу, Францию, Бельгию и теперь Россию. От Августовских лесов до Москвы и обратно… Почему он всегда появляется рядом с ним в самые жуткие моменты боя? Откуда его присылают в их Одиннадцатую роту? Кто? И зачем? Из штаба полка? Но тогда почему не офицера? Хотя ведёт он себя порой как офицер…
Бальк не мог ответить себе на эти вопросы. Спросить у самого «Кайзера»? Но как? Единственно верное, что Бальк чувствовал в этом неведомом посланце бури, что его появление, как это ни странно, касалось не Одиннадцатой роты и никого из фузилёров, а именно его, унтер-офицера Норберта Балька.
В бою «Кайзер» орудовал и двигался так, как будто участвовал во всех войнах, которые когда-либо вела Германия против своих заклятых врагов.
Когда на их участке франта становилось спокойно и русские лишь изредка кидали пару-тройку мин, будто пристреливая репер, да постреливал то на одном, то на другом фланге снайпер, рыжие усы «Кайзера» будто растворялись. Он попросту исчезал.
Его появление и такое же внезапное исчезновение Бальк ни с кем не обсуждал. Сочтут за сумасшедшего, решил он и помалкивал.
Они сидели в болотах, кормили комаров и оводов, ели консервы, ждали команды на прорыв. Раненые умирали. Каждый день по нескольку человек из их вновь сформированной роты уносили в ельник и закапывали в одиночных могилах. Некоторых начала колотить малярия. Русские прекратили обстрелы из тяжёлых миномётов, но могил в ельнике всё равно становилось всё больше и больше.
Когда войска, сбитые с позиций, сгрудились в пуще, русские сжали их со всех сторон и начали обстреливать тяжёлыми стодвадцатимиллиметровыми миномётами. Сравнительно небольшая площадь «котла» позволяла полковым миномётам противника простреливать его из конца в конец. Пятнадцатикилограммовые мины рвались в лесу и в оврагах. Сотни убитых и раненых. Особенно страшно было, когда мина, ударившись в дерево, взрывалась вверху. Тогда площадь поражения увеличивалась, и укрыться от осколков было просто невозможно.
Потом наступила тишина.
Уже ни о какой контратаке с целью отбить у русских оставленные позиции командование речи не вело. Ходили слухи, что у соседей положение ещё хуже. Потом пришли вести, что и соседей-то никаких нет, что они здесь, в пуще, одни на десятки километров.
И вот наконец поступил приказ на выход.
Выходили одной колонной. Впереди танкетки и бронетранспортёры с пулемётами. За ними ударные батальоны СС. Им передали всё автоматическое стрелковое оружие и гранаты. За батальонами колонна легковых и грузовых машин штаба дивизии СС и основные силы. Обоз с тылами и госпиталем. Кухни. Три грузовика какой-то странной команды в куртках «древесных лягушек». Потом фузилёрная рота. За ротой длинная вереница подвод Первой Русской дивизии СС – до батальона пехоты и повозки с гражданскими.
Это были гренадеры бригадефюрера СС Бронислава Каминского. Они уходили на восток вместе со своими семьями. Некоторые пытались вывезти имущество. Немцы смотрели на обозы союзников с неприязнью: проклятые мародёры.
Колонна двинулась и прошла уже с километр, когда на неё налетели русские самолёты.
Глава четырнадцатая
Дремотиха зарастала. Шестьдесят три гектара. Самое лучшее поле в колхозе. В сырых местинах расплодились хвощ да конский щавель. А по вершинам расползлись одуванчики и лебеда. Мост через Острик то ли был взорван, то ли сгорел. Одни сваи зеленели над каменистой мелью, заросшей длинными бородами тины.
Через речку он перебрался бродом, по переезде. Переезд сильно затянуло песком и галечником, берега подмыло паводками, и их давно никто не прикатывал ни тележным ободом, ни автомобильным колесом.
Вышел на горку, оглянулся, прикрыл глаза и представил, как красиво здесь было всего несколько лет назад, когда никто и слыхом не слыхивал ни о какой войне, ни о том, что сюда придут чужие солдаты, что здесь будут ходить туда-сюда танки, а по ним бить артиллерия.
…Дворы уходили вдоль Острика в берёзовую рощу, а потом в поле. Ребятишки бегали по подгоричью, плескались в речке, а от каждого двора вниз – стёжка, белая, как девичья лента, и над самой водой – пральня. В ясную погоду по лугу, снизу вверх, расстелены полосатые, разноцветные вымытые и выколоченные прáльниками половики…
Одуреешь от этих мыслей, вздохнул Кондратий Герасимович и пошёл дальше. Но тут же вспомнил, что Марья в поле ходить не советовала – мины. Сюда даже скот не гоняли.
В районе все поля были уже разминированы. Но здесь колхоза не было, поля остались бесхозные. Сапёрам хватало работы на лугах и в лесу. А сюда их никто не занаряживал – не было заявки.
По краю поля, захватывая угол наискось и исчезая в ивовом овражке, проходила траншея со стрелковыми ячейками. Приглядевшись, Нелюбин увидел и ход сообщения в глубину поля, и отсечные позиции, и неглубокие воронки артиллерийских снарядов среднего калибра. Траншея была, по всей видимости, немецкая, бруствером обращённая на юго-восток. И тут же сообразил: а ведь мины, если они здесь есть, должны стоять в пойме, по всему лугу от самой воды и до линии траншеи. И переезд должен быть заминирован.
Он с опаской посмотрел по сторонам. Трава густая, высокая, некошеная, в такой разве ж что разглядишь? Того и гляди, наступишь на «лягушку», и последнюю ногу потеряешь.
Назад шёл осторожно, по своему следу.
Первую мину он увидел возле старой, оплывшей и заросшей сизой осокой колеи. Она торчала вверх ржавыми усиками, сильно наклонившись в колею. Мину наполовину замыло песком и грязью. Пригляделся – на боевом взводе.
Нелюбин сразу вспомнил Иванка: вот уж кто был мастер снимать немецкие мины, находить и обезвреживать всякие «сюрпризы» немецких сапёров.
Выше по колее он заметил и вторую. Она стояла поглубже. Видимо, сапёр вырезал для неё лунку в грунте, и корпус спрятал под дёрн. Дожди размыли дёрн, и часть зелёного стакана корпуса выступила наружу.
– Шпринг-минен. Лягушка. Для пехоты самая опасная тварь, – подумал он вслух.
На фронте он их повидал много. Случалось, рота шла по сплошному минному полю, где там и тут, в строгом шахматном порядке стояли противопехотные «лягушки» в ожидании неосторожного движения кого-нибудь из его солдат. Но рота проходила вперёд, и Нелюбину было уже не до них. Он знал, что следом шли сапёры – они осторожно вывинтят взрыватели, извлекут немые корпуса из грунта и сложат мины в ящики. Такой порядок.
