Но пройти мимо мин, здесь, в родном селе, он не мог. Эти стояли на самой хлебородной земле его родины. От этих не уйдёшь.
– Хватит Дремотихе вас терпеть! Тоже мне хозяйвá, ёктыть…
Он опустился на колени и подкрался к той, которая была поближе. Конечно, в роте были сапёры и поопытней его. Но где они теперь, его надёжные сапёры? Отдыхают после боёв где-нибудь в Польше, поглядывают на красовитых полек и думают, как бы которой юбку задрать… Завидуют небось ему, своему бывшему командиру роты: мол, Кондратий Герасимович давно дома, на печке пироги ест под бочком у хозяйки. А тут вон какой бочок – мины да пни, а уголья и горелые кирпичи вместо домов…
Он зажал взрыватель и повернул его против часовой стрелки. Слава богу, резьбу ещё не прихватило ржавчиной. И тут же подумал: что ж я, дурак, делаю, ведь поле всё равно одному не очистить, тут надо отделение сапёров, с миноискателями и щупами…
А почему не очищу? Надо очищать. Кому, кроме меня, подумал он уже спокойнее, нужна его Дремотиха и его Нелюбичи? Кому? Что-то пока не видно никого других охотников…
Через два дня он снова поехал в райцентр. И возле станции опять увидел мальчика, того самого, которого угостил сахаром. Тот тоже его узнал. Сощурил облупленный от загара нос и сказал:
– Меня Трохой зовут.
– Трофимом, что ли?
– Наверно…
– А чей же ты, Троха-Трофим, будешь?
Мальчик пожал плечами, и улыбка безразличия мигом слетела с его замурзанного лица.
– Где ж ты живёшь?
– Да… – махнул рукой мальчик. – Живу. Где придётся, там и живу. Сейчас в сторожке, при станции.
– Значит, ты ничей. Сын полка? Так, что ли?
– Хотел я на фронт сбежать, – вздохнул Троха-Трофим, – но не вышло. В Смоленске облава… Вернули… Чуть в детдом не попал. Туда теперь лучше не соваться. Милиция кругом, и нашего брата мигом отлавливают и – в казёнку.
– В казёнку?
– Ну да, в детский дом. В казённый.
– Понятно. А хочешь, Троха-Трофим, со мной жить?
– У тебя? – Мальчик недоверчиво смерил его взглядом. – А у тебя дом есть?
Вопрос мальчика смутил Кондратия Герасимовича. И правда, ну куда он его зовёт? Ни кола, ни двора. Скоро продукты закончатся. Чем кормить мальца? Во что одеть? Куда ни крути, одежда и котловые – это главное. Дом – потом, во вторую очередь. Но и дома нет. Ничего у него нет.
– Будет у нас дом. Будет. Пойдём со мной, Трофим. – И Нелюбин подал мальчику руку. – Зови меня дядя Кондрат. Я из Нелюбичей. Вдвоём не пропадём.
– Вдвоём-то да, легче. И пожрать раздобыть, и по садам лазить, и от милиции бегать…
– Не будем мы теперь с тобой ни от кого бегать. Заживём порядком. Как все. Документы выправим. Что нам с тобой милиция. Милиция нас охранять будет.
Предрик встретил Нелюбина внимательным взглядом:
– Ну что, Герасимыч? Не понравилась родина?
– Матерю не выбирают, – коротко ответил он и осмотрел стол. – Дай-ка мне тот список почитать. Погибших…
Он снова перечитал бумагу несколько раз. В списке Вари не было.
– Гляжу я, тут не все наши. Не хватает нескольких человек.
– Разбежались. Попрятались. Кто в картофельные ямы, кто в бултыри. А потом в лес ушли. Некоторые потом в соседних деревнях жили. А кто ушёл неизвестно куда.
– Варвара Кондратьевна Нелюбина…
– Не нашли её нигде. Среди сгоревших и расстрелянных её не было. Это точно. Это я тебе как бывший участковый говорю. Их осенью, когда немцы ушли, поднимали и на кладбище переносили. Меня как раз из госпиталя выписали. Я протокол составлял и акт подписывал. Многих опознали. Можно так сказать, что опознали почти всех. Они семьями так и лежали. Когда поняли, что сгорят, так семьями и сбились. А твои, Кондратий Герасимович, все трое, рядом лежали. Девочки с ними не было. Я тебе точно…
– Постой. Ты говоришь, трое моих…
– Ну да, трое. – Предрик взял из его рук список. – Вот, все они тут и значатся: Анастасия Никитична, Герасим Кондратьевич и Анна Спиридоновна. Твои?
– Мои…
В тот же день Кондратий Герасимович отправился искать уцелевших. Путь предстоял неблизкий.
Марья опять пожалела, дала коня.
Трофима он взял с собой. Но вначале мальчонку постриг и хорошенько, с мылом, помыл в Острике. Вшивые лохмотья Марья бросила в костёр. Когда Гуличи облетела весть, что нелюбинский председатель забрал с вокзала беспризорного Троху, понесли в дом Марьи Сидоровны у кого что было: штанёнки, зипунок, перешитую гимнастёрку. Вот только с обувью вышла промашка. Где её нынче возьмёшь, обувку? Всё донашивали сами. Пришлось Трофиму обувать свои, на три размера больше, солдатские сапоги. Кондратий Герасимович почистил их своей фронтовой щёткой, помазал гуталинам. Правда, руки пришлось всё же приложить – немного ушил голенища, чтобы сапоги на ноге не болтались. Ничего, ещё походят по дорогам, послужат до лучших времён. Вот только когда они наступят, эти лучшие?
До вечера они объехали шесть деревень, почти всю округу. Заночевали в Красникове, у троюродной сестры Кондратия Герасимовича.
Агриппина Михайловна жила с дочерьми в землянке. Деревня была сожжена. Только-только начала отстраиваться.
– Воротится Вася, начнём и мы хату рубить, – с надеждой вздохнула сестра, глядя на усадьбу, разработанную под огород.
Вокруг печи бурели картофельные ветки, зеленела капуста и морковная ботва. Неподалёку белел шестью добротными венцами свежий сруб. На углах сидели двое, старик и подросток. Старик зарубал угол, а мальчик ему поддерживал на ваге и перекатывал, когда и куда надо, бревно. Старик то бранился на своего напарника, то похваливал его, посмеивался.
– Клинушек, клинушек подбей, – подсказывал старый малому. – Во-от! Во-от! Клин плотнику товарищ! Без клиньев и кафтана не сошьёшь. Так-то, Пятрович! Живей, Пятрович! Эх, хорош у меня напарник! – И старик улыбался беззубым ртом.
Петровичу было лет двенадцать, голенастый, как молодой скворец, вихрастый, нестриженый. Отец, видать, на фронте. Если живой, то ещё ладно, дождётся вихрастая голова папкиных рук. А если уже лежит за божницей казённая бумажка: ваш муж такой-то, там-то, тогда-то…
Кондратий Герасимович поздоровался с плотниками и сказал Трофиму:
– Присматривайся, запоминай, скоро и мы с тобой к дому приступим. Во, гляди, как ловко Пятрович управляется!
Старик проворно спрыгнул с угла, подошёл, поздоровался. Развязал свой кисет, отмахнувшись от нелюбинского угощения, сказал:
– Вот слухай, что скажу. Дочкá твоя в Нивках жила. Зиму там пробыла. Потом её в детский дом забрали. В Смоленск.
– Откуда знаешь?
– Знаю. Я, брат, то знаю, что тебе и сестра твоя не расскажет. Хрипа-то молчит. Молчит? – Старик так и метнул на Нелюбина свой быстрый взгляд, словно топор в сырое бревно всадил. – Ну вот. А ты её и не пытай. Ей молчать надо. Мы тут оккупацию переживали, натерпелись всякого. А Хрипа при немцах служила. При ихней кухне. Девок-то надо было чем-то кормить. Так что искать тебе дочкý надо в области. Там.
