Немец, которого он держал в перекрестье прицела, бежал из последних сил. Каска его болталась, ранец подпрыгивал выше головы. Почему опушка не стреляет им навстречу? Там никого нет? А может, их решили взять живыми?
В любом случае всё равно им отсюда не уйти. Пусть немного побегают…
Иванок снял палец со спусковой скобы. Немцы благополучно скрылись за деревьями.
Ну и чёрт с ними, ещё раз успокоил себя Иванок, ещё не совсем понимая, что с ним произошло, почему он не снял эти две верные цели. Хватит. Он и так сегодня стрелял много.
Иванок опустился на дно ячейки. Достал фляжку с водой. Долго пил. Вода была тёплой, но всё же приятной. Свежей воды сейчас найти было негде. Он встал и пошёл по ходу сообщения в сторону НП командира роты. Хотелось увидеть лицо Воронцова, поговорить с ним. Успокоиться.
Там уже толпились незнакомые офицеры с чёрными кантами – артиллеристы. Они смотрели в бинокли через бруствер и поздравляли друг друга с отличной стрельбой.
Воронцов вытирал пилоткой лоб. Лицо его сияло. Он увидел Иванка и обнял его.
– Дали мы им, да, товарищ старший лейтенант?
– Дали, – смеялся Воронцов.
– Совсем как они нам на Угре. Помнишь?
– Помню.
– Как думаешь, они повторят?
– Могут и повторить.
Зазуммерил телефон. Телефонист Данин подал Воронцову трубку:
– Товарищ старший лейтенант, вас – Первый.
Капитан Солодовников не говорил, кричал в трубку:
– Молодец, Воронцов! Какой ты у меня молодец, Воронцов! Какие у тебя потери? Убитые есть?
– Убитых нет. Трое раненых. Один – тяжелый.
– Куда?
– В грудь. Навылет. Веретеницына уже повезла его в тыл.
– Видишь, какая у тебя оборотистая старшина медицинской службы, Воронцов? А ты на неё всё жалуешься.
– Да я не жалуюсь. Не место ей на передовой, в окопах. У меня есть, кем её заменить.
– Ладно, Воронцов, поговорим об этом потом. Слушай меня внимательно. Сейчас подойдёт танковый взвод, четыре «тридцатьчетвёрки». Они станут в засаде. Определи с командиром проходы для них. Если из лесу ещё раз сунутся, задача следующая: вначале вместе с танкистами остановите их, а потом они контратакуют через проходы. Я думаю, что после этого немцы начнут сдаваться. Ну, держись там, Воронцов! Сегодня твой день! Корми людей, раздавай патроны и встречай танкистов. Передай от моего имени благодарность всем! Особую – миномётчикам и пулемётчикам. Пусть готовятся.
На дороге и по всему лугу перед фронтом Восьмой роты стоял стон. Раненые немцы переползали с места на место. Некоторые ползли назад, к лесу. Некоторые судорожно копошились на месте.
– Их бы лучше добить, чтобы не мучились, – сказал один из телефонистов.
– Бери винтовку и добивай, – ответил ему другой. – Добить… Ими теперь бог управляет. Кому – куда…
– Смотри! Смотри! Сюда ползёт!
Один немец полз в сторону ротного НП. Время от времени он поднимал окровавленную руку и что-то кричал.
– Давай, давай, фриц! – кричали ему из ячеек.
Кто-то угрюмо сказал:
– Влепить бы ему свинцовую кокарду в лоб.
Кто-то из молодых засмеялся. Но его тут же одёрнули старики.
Немец всё реже поднимал руку, полз всё медленнее. По всему было видно, что у него агония.
– Не доползёт, – сказал Кружкин.
И тут в траншее закричали:
– Старшина!
– Старшина!
– Эх, голову подставляет!..
– Сумасбродная девка…
Воронцов кинулся к брустверу.
Веретеницына, придерживая санитарную сумку и пригнув голову, бежала по лугу навстречу раненому. Вот добежала, упала на колени, расстегнула сумку. Неужели она начнёт бинтовать его прямо там? Вот безумная.
Воронцов выскочил из окопа и побежал к ней. Вырвал из рук Веретеницыной бинт, взвалил раненого на плечи.
Тем временем Иванок стоял на бруствере и, вскинув винтовку, лихорадочно осматривал в оптику опушку леса и ельник, где догорали немецкие танки и бронетранспортёры.
Раненого приняли на руки телефонисты. Следом в окоп спрыгнула Веретеницына. Воронцов ничего не сказал ей, даже не взглянул в её сторону. Она тоже как ни в чём не бывало принялась обрабатывать рану немца.
– Он хоть живой? – наклонился над ними Кружкин. – А то, может, зря, сестрица, стараешься?
– Живой, – ответила она. – Вот только крови много потерял.
– Много потерял, – хмыкнул ефрейтор Чучин, с неприязнью наблюдая за тем, как старшина Веретеницына ловко бинтует немца. – Ему бы надо последнюю выпустить. Вместе с кишками. Сколько они у нашего народа, крови той, попили… Дак она у него, поди, наполовину-то, наша. Вот и надо её оставить тут, на нашей земле. Краденая…
Пулемётчик прибыл на НП, чтобы посоветоваться с ротным по поводу дальнейших действий. Свой ДШК он уже перетащил на запасную позицию. Но боекомплект почти весь расстрелял.
– Что ж ты, девка, ротного-то под пули подставляешь, – не давал он покоя Веретеницыной.
– А никто ротного не просил выскакивать из окопа, – ответила она, не поднимая головы. – Сама бы, и без него, справилась. А что ж никто из вас не пошёл помочь мне, если вам так ротного жалко. Или, может, меня?
Бойцы примолкли.
Воронцов так ничего ей и не сказал. Когда успокоился, подумал: а может, в чём-то, самом главном, она и права?..
Глава двадцать третья
Два председателя сидели в станционном буфете и закусывали селёдочкой.
– Значит, Кондрат, косить уже начали? – говорил один другому, наливая из зелёной бутылки в гранёный стакан.
– Начали, Пётра, – отозвался другой, щурясь в окно, где мельтешили на перроне люди. – И сенá, скажу я тебе, нынче куда как хорошие! Вот только косить некому. Мало у меня в колхозе народу.
– Сколько ж?
– А сколько… Если с бабами да подростками, то двадцать пять человек.
– Ну, Кондрат, это уже, скажу я тебе, – народ!
Выпили. За то, чтобы покос прошёл без дождей и прочих ненужных в летней крестьянской жизни помех. Заели селёдочкой. Селёдка оказалась жирной, вкусной. Ни один, ни другой давно такой не пробовали. Так и таяла во рту. Буфетчица на закуску наделала им целую гору бутербродов – тонко нарезанный чёрный хлеб внакладку с кусочками серебристой селёдки и колечками лука.
И выпивка, и закуска у них были хорошими.
Хлеб пекли уже здесь, в райцентре. Жизнь потихоньку налаживалась.
– Я, Пётра, этот свой народ, как Моисей, по всей округе собирал.
