Воронцов откинул плащ-палатку и пропустил санинструктора вперёд.
Посреди землянки за дощатым столом сидели офицеры. Комбат, двое танкистов, артиллеристы, командир кавалерийской сотни. Воронцов даже не успел запомнить их имён и фамилий. Все эти дни и ночи прошли в крайнем напряжении. И вот, кажется, с окружённой группировкой покончено.
После атаки танкистов лес обработали штурмовики, и через несколько часов на позиции Девятой роты вышли остатки окружённых. Несколько групп приняли на других участках, в том числе и на дороге.
Пленных разоружали и направляли в тыл, в деревню, где их принимали люди из Смерша.
– Заходи, Воронцов! – сказал капитан Солодовников. – Заходи, хозяином будешь!
Потом, когда выпили и закусили и вышли на свежий воздух, комбат спросил Воронцова:
– А ты что, с нею, со своим санинструктором, посты, что ль, ходишь проверять? То просил её забрать в тыл, то…
Воронцов засмеялся.
– Да нет, Андрей Ильич, я по-прежнему настаиваю на переводе старшины Веретеницыной в тыл. Хватит с неё. С обязанностями санинструктора в роте вполне справляется ефрейтор Екименков.
– Ладно, сено-солома, подумаем. Вижу, бережёшь её.
– Можно сказать, и так. Но только потому, что – женщина. Мы тут, на передовой, теперь и сами справимся.
– А раньше не справлялись…
– Да выходит, что нет.
– Буду на тебя представление писать, – сказал вдруг комбат. – На капитана. На повышение. Хотя, честно скажу, расставаться мне с тобой не хочется. Закончишь войну комбатом. Сколько можно в ваньках-ротных ходить? Скоро конец.
– Думаешь?
– А что тут думать? Видишь, как пошло. Все фронты задвигались. И немец уже не тот. Ротами да взводами выходили. Понурые, небритые, грязные, вонючие, как псы. Раньше такого не было.
– Было. Только с нами.
Во взводах над ходом сообщения стоял сизый дым. Пахло жареной картошкой.
– Балуешь ты своих, – заметил капитан Солодовников. – Костры разожгли. В Седьмой и Девятой этого нет. Смотри, Сашка, солдат развинчивается быстро. А завтра в Европу входить. Польша. Братский народ освобождать будем.
– Этого народу, братского, я под Москвой и Смоленском уже повидал. В немецкой форме. А знаешь, Андрей Ильич, как мы их различали?
– Кого?
– Немцев и поляков. Если сапоги начищены – немец. Если в рыжих ходит да корявых – поляк. Или другой какой союзник.
– Некогда им сейчас сапоги чистить. И немцам тоже.
– Братская Польша.
– Политика… Это, Сашка, уже политика. Ну её, сено-солома!.. А мы с тобой народ окопный. Что из дома пишут? Живы-здоровы?
– Слава богу, Андрей Ильич. И в Прудках, и в Подлесном. У меня хоть за них душа на месте. В Прудках из землянок наконец вылезли. Отстроились.
– Почаще посылки им посылай. Наступаем. Сейчас трофеи пойдут.
– Грабь награбленное?
– Да брось ты, Сашка, свою довоенную философию. Сейчас, когда война кончится, другая жизнь пойдёт. Вот увидишь. Я это чувствую. Многим она не понравится. Но править бал будут другие правила.
– Это ж какие, интересно?
– А такие. Народ за войну обнищал. Где вылезли из землянок, а где ещё и нет. Жизнь наладить быстро не получится. Особенно в деревне. После того как всё закончится, армию начнут демобилизовывать. Мужики, окопнички наши с тобой, боевой народ, по домам поедут. С вольных хлебов – на лебеду и мякину… Тут хоть под пулями ходим, а всё же старшина Гиршман три раза в день кашу доставит, а то и из канистры нальёт. И что там начнётся, когда наши с тобой подчинённые, стрелки и пулемётчики, орлы и герои, увидят, как живут их жёны и дети, сёстры и матери. Не думал?
– Не думал…
– А вот подумай.
– Согласен с тобой, Андрей Ильич. И что мы ещё увидим, когда границу перейдём. Как живут те, кто три года назад танки на нас пустил. И как наши солдаты на их жизнь посмотрят… На их семьи, на дома. Особенно те, кто и семьи, и дома потерял и живёт теперь только местью. Только у меня в роте таких четверо.
– Это, Сашка, отдельная тема. Она ещё впереди. И может выйти так, что мы с тобой ещё хлебнём по полной от этих лозунгов, которые везде возле дорог стояли и стоят. «Убей немца!» «Воин, Красной армии, отомсти!» И прочие в том же духе. Людей накалили до крайности. Как останавливать будем? А останавливать придётся.
– Они уже мстят. Не зря сегодня раненые без нашивок и петлиц выходили. И эсэсовцы, и бобики.
– Ты за своими посматривай. В руках держи. Сегодня – «Отомсти!» А завтра из штаба армии или корпуса пришлют приказ по поводу принятия строгих и решительных мер против мародёрства и насилия в отношении местного женского населения. Тебе, Сашка, ещё служить…
– Получил я письмо от Нелюбина, Андрей Ильич.
– Что же пишет Кондратий Герасимович?
– А что пишет. Он, сами знаете, человек прямой, откровенный. Пишет, что в деревнях сейчас потяжелей, чем на Днепре…
Из землянки вышел один из танкистов и обратился к Солодовникову:
– Товарищ капитан, вас к телефону.
– Кто?
– Из штаба батальона.
А Воронцов подумал: хорошо, что прервали их разговор. Слишком тяжёлым и безрадостным он складывался. Вроде всё идёт хорошо, можно сказать, победно. Немецкую оборону прорвали на всю глубину, набрали пленных, трофеев. А на душе тяжело…
Когда на его НП остались одни телефонисты, Воронцов сел за стол, придвинул поближе коптилку, достал лист бумаги, очинил потоньше карандаш и вывел первые строки: «Здравствуй, моя ненаглядная…»
Окопная грязь и вонь словно исчезли, рассеялись перед ним, стоило только подумать о Зинаиде и детях, о сёстрах и родителях, оставленных за сотни вёрст, пройденных с боями. Нежность в нём перемешивались с тоской по ним. Родные образы сменяли один другой, то возникали вдруг, то исчезали. Брат, отец, Пётр Фёдорович…
За один присест письмо Зинаиде он не одолел. Разволновался. Вышел в окоп. Нащупал в нише две гранаты Ф-1, сунул их в карманы и пошёл во второй взвод.
Прошёл по ходу сообщения шагов двадцать, свернул в отвод. За поворотом траншеи его встретил часовой:
– Стой! Кто идёт?
– Молодец, Лучников! Не спишь.
– Вы, товарищ старший лейтенант, меня совсем за человека не считаете!
– Извини, Лучников. Не хотел тебя обидеть. Кто старое помянет…
– Вы к старшине?
– Да. Не спит?
– Не спит. Только что вернулся от пулемётчиков.
Лучников обиделся. А что обижаться? Не раз Воронцов заставал его на посту спящим. Но начали наступать, и отношение к войне у Лучникова изменилось. Приободрился. Наверное, почувствовал впереди трофеи. Таких в роте было немало. Воевали они не хуже других. Воронцов научился понимать и их. Дома, особенно в областях, побывавших в оккупации, царили нищета и голод. И посылки с фронта некоторым спасали жизнь. Каждый воевал за своё.
