Алена всякого ждала от этих смотрин, но уж никак не того, что Фриц вытаращит глаза, а потом пойдет бить Лёньку по плечам и жать ему руку, хохоча и восклицая:
– Oh, meine Mitspieler!
[50] Сколькая лета, сколькая зима! Изволишь? Ха-ха-ха! Изволишь?
– Изволишь, изволишь! – радостно вторил Лёнька, не уступая Фрицу в силе ударов и пожатий, а потом полез за пазуху, вынул крошечный бумажный сверточек и сказал, ломая язык, для того, чтобы быть лучше понятым иноземцем: – Цвай копейка твоя видать?
– О, цвай копейка, цвай копейка! – обрадовался Фриц, и долго еще хохотали они с Лёнечкой, вспоминая свою встречу в какой-то харчевне, где просидели всю ночь за картами. Это было больше года назад: Фриц тогда едва приехал в Россию и знал одно только русское слово: «Изволишь?» Лёнька сказал ему: «Изволишь?» – показал карточную колоду – и они бились в марьяж сперва просто так, «на интерес», потому что Фриц был очень осторожен в игре, ну а потом он все же решился поставить «цвай копейка», которые ушлый русский у него мгновенно выиграл – и поклялся сохранить на память о немце, который, не зная ни слова по-русски, играл с русским в карты ночь напролет. Так что устройство Лёнечки в дом Фрица прошло без сучка без задоринки, и Алена теперь была не вовсе одна как перст.
Лёнька был тощий и верткий, будто молодой угорь. «Его мать небось бегом родила, да и он чуть встал – и побежал, и по сю пору бежит!» – говорила прислуга. Благодаря этой своей бегучести Лёнька не только успевал за день переделать невообразимое множество дел по дому, но и добежать до Белого города, заглянуть украдкой на Ульянино подворье, а то и добиться тайного словца от кого-нибудь из работников, ибо со многими он уже свел дружбу, щедро угощая их в кружалах и пьяными в дымину приволакивая домой. Сам Лёнька мог выпить хоть бочку – и остаться трезвым, потому что обладал непревзойденным умением незаметно для собутыльника выплескивать содержимое своей кружки за спину, или под стол, или в сторону, в то время как всякий нормальный питух льет пьяное зелье себе в рот. Но ничего он не выведал, кроме того, что жизнь в Ульянином доме текла тихо, ровно, богомольно, – так же однообразно, как жизнь Алены.
Но настал, настал-таки день, когда ее судьбе осточертело румяниться, читать зачитанные книжки и с тоской угождать Фрицу, которому все это было как бы и без надобности (Алена не сомневалась, что он не забыл Катюшку и тайно вздыхал о ней)! Настал день, когда Фриц явился оживленный, помолодевший и заявил, что должен немедля ехать в Петербург – один! Не успела Алена истово возблагодарить Господа за такую милость, как примчался Лёнечка с вытаращенными от возбуждения глазами и улучил минуту шепнуть Алене, что в рядах Китай-города верный человек видел Агафоклею, ближнюю прислугу Ульянищи, которая пыталась сбыть подороже перловые
[51] подвески, а подвески те, как было доподлинно известно, – краденые, проданные некогда Никодиму Мефодьевичу.
– Не миновать, чтоб им не быть в тайном Никодимовом схороне, – давясь в спешке словами, шептал Лёнька. – Стало, либо сама Агафоклея, либо кто еще тот схорон нащупал. И помяни мое слово – за это убили Никодима! За денежки!
– Может быть, – пробормотала Алена, опасливо косясь на дверь, за которой Фриц радостно собирался в дорогу. – Но узнать это можно только там, на месте.
– Всё, – рубанул ладонью Лёнька, – завтра пойду опять туда – может, пристроюсь для какой ни есть работенки…
Алена покачала головой:
– Сам говорил – Ульяна кого попало к себе не берет! А если тебя признает кто? Нет, ты уж там довольно примелькался! Не ровен час, кто-нибудь из твоих собутыльников болтанет, что ты невесть сколько выспрашиваешь тут да вынюхиваешь, – и все, дело загублено. Нет, тебе идти нельзя.
– А кто ж тогда пойдет? – в отчаянии возопил шепотом Лёнька. – Ты, что ли?
– Разумеется, – спокойно ответила Алена. – Раз больше некому, мне и идти.
Лёнька шутку не оценил – только хмыкнул:
– Тебе? Ну да! Кем же прикинешься? Упырицей, из могилы восставшей? «Покайся, Ульяна Мефодьевна, не ты ли барахлишко братнино покрала?» – провыл он замогильным голосом, простирая вперед трясущиеся руки, долженствующие изображать мертвые кощи, и даже лик его подернулся синеватой бледностью, и закатились глаза, и дыбом встали волосы, и это было враз так страшно и так смешно, что Алена не выдержала – зажала рот двумя руками и зашлась в беззвучном неостановимом хохоте.
Рядом трясся, тоненько повизгивая, Лёнечка. Но вот наконец Алена отерла слезы и, еще вздрагивая от неутихшего смеха, умирающим голосом шепнула:
– Нет, от призрака Ульяна открестится, отчитается. А я в таком образе к ней приду, что она меня в красный угол посадит, да еще всяко мне услужать примется!
И, победно сверкнув глазами на озадаченного Лёнечку, она развернулась – и унеслась в комнату, откуда уже давно доносилось нетерпеливое Фрицево:
– Ленхен, Ленхен! Идить сюда, на дорожка – сидеть, на прощаний – целований!
Глава одиннадцатая
Чертогрыз
– Это я? – Алена недоверчиво поглядела в зеркало. Зажмурилась и опять поглядела. – Лёнечка, это я или не я?
– Ты, ты, – кивнул он, однако в голосе его не было уверенности. – Нечего и думать, что Ульянища тебя признает, даже я тебя не узнаю!
– Я и сама себя не узнаю, – пробормотала она, с отвращением отбрасывая за спину свою черную косу.
Это был ужас какой-то. Лицо Алены при черных волосах сделалось иссиня-бледное, постаревшее. А сколько сил было положено, чтобы перекраситься! Лёнька облазил все дубы в округе, пока набрал довольное количество нарастающих на них орешков, называемых чернильными. Затем они были сварены в масле, а когда получилась густая пенистая грязь, Алена развела ее теплой водой и намазала этой гадостью вымытые и высушенные волосы. Точнее говоря, мазал Лёнька: ведь чернильное снадобье чернило не только волосы, но и что ни попадя, в том числе руки. Поди-ка заявись к Ульяне с черными крашеными руками – живо смекнет: здесь что-то не так!
Наряд у нее был под стать цвету волос, и сейчас, глядясь в зеркало, Алена поклялась себе, что больше никогда в жизни не наденет ничего ни черного, ни смурого
[52]. Ведь именно такого цвета были на ней тиковый сарафанец да крашеная китайковая рубаха, которая, будь она новой, немилосердно терла бы тело, да, по счастью, оказалась до того ношеной, что почти уподобилась сетчатой серпанке
[53]. Все это добро было куплено Лёнькой в Китай-городе и со всем возможным тщанием отстирано. Теперь рубаха кое-где полиняла и сделалась невзрачнее не бывает. Лапти тоже отнюдь не скрипели, а кое-где истерлись до того, что торчали грязно-белые матерчатые онучи. Платок, однако, у Алены был свой, достопамятный, и когда она завернулась в него, то ощутила, что все дни сытой, относительно спокойной и привольной жизни слетели, будто шелуха, а ее плотно окутала тоска, неуверенность, страх, озлобленность. Не столько черный цвет, сколько это состояние духа искажало и старило ее бледное, мгновенно осунувшееся лицо. Однако Алене и этого было мало! Она не желала оставить ни малейшей приметы, по которой глазастая Ульяна могла бы ее признать, а потому все-таки послала Лёньку к незаменимым бухарцам: купить молодых, еще недозрелых грецких орехов. Их соком было беспощадно испятнано лицо и руки Алены, так что теперь она казалась сплошь засиженной мухами, и, глядясь в зеркало, думала, что еще никого не встречала на свете, кто внушал бы ей большее отвращение, чем она сама! На это и был расчет.
