Но с полдороги оглобли не заворачивают – и Алена довершила свой рассказ:
– Сунула баба руку в тайник – вот он, перстенек цены баснословной, лежит себе на дне колоды, полеживает. Возрадовалась, цап его – да как завопит благим матом! На крик сбежался народ, работники, домочадцы. Видят, на сеновале валяется баба полумертвая, а рука у нее по локоть словно бы острыми зубами откушена. Что, да как, да почему?.. Наконец смекнул кто-то: повалил колоду, залитую кровью, начал ее трясти – и из дупла вывалился…
– Перстенек? – жадно, нетерпеливо выдохнула Фокля, но тут же была припечатана к лавке мощным Ульяниным ударом по затылку.
– Нет, не перстенек! – отважно вымолвила Алена, не отводя глаз от мрачного, темного взора, чудилось, так и сверлившего ей душу. – Не перстенек, а какая-то колючая сухая ветка – точь-в-точь будто рука человеческая. Позвали знатку
[60], он и сказал, что это трава чертогрыз. Вишь ли, позвала сестра черта на подмогу – черт ей руку-то и отгрыз!
Бог знает, чего ждала Алена после окончания рассказа: что Ульяна набросится на нее, ударится в крик… Только не того широкого зевка, которым вдруг исказилось лицо хозяйки.
– А-ах! Скла-адно врешь! – провыла Ульяна, крестя рот. – Скла-адно, да больно долго. Про осиновое-то полено куда забавней было и страшней. Спать пора. Завтра поутру еще чего-нибудь расскажешь. Иди-ка, вон ляжешь в сенцах. Ну, Бог с тобой!
И она ушла за занавеску в сопровождении Фокли, которая – ей-же-ей! – сделалась еще меньше росточком.
Такой удачи Алена не ждала, даже предполагать не могла. Она могла уйти отсюда в любую минуту – и уйдет… но не прежде, чем доберется до тайника. Если ее догадки верны и Ульяна либо Агафоклея замешаны в краже сокровищ, сегодня ночью кто-то из них наведается на сеновал и подчистит забытое. Вчера перстенек еще лежал на дне колоды: вспомнив прежние воровские навыки, Лёнька произвел разведку и доложил, что колода вся пылью поросла, а сокровище – на месте. И если Алена все рассчитала правильно…
Она могла немного поспать, не вскидываясь при каждом шорохе. Ульяна и Фокля не так глупы, чтобы красться мимо подозрительной странницы. Окна в светелках широки: не только тщедушная Фокля, но и дородная Ульяна при надобности просунется, так что они вполне могут спокойно слазить на сеновал и вернуться никем не замеченные.
Впрочем, сон не шел к Алене. Она лежала на какой-то ряднушке, прислушиваясь к ночной, полной таинственных шорохов тишине, силясь уловить стук отворяемой рамы, какой-нибудь шум: ведь неуклюжая Ульяна непременно должна была нашуметь! – но так ничего и не дождалась.
Пропели первые петухи. Алена решила ждать до вторых, долее медлить было опасно: начнет светать – все пропало! И чуть только, хрипло со сна, заголосили в амбаре птицы, она неслышно поднялась, для надежности разулась (не хотелось бы за что-нибудь зацепиться растоптанными, не по ноге, лапоточками!), помолившись Богу, чтоб двери не скрипнули, выбралась на крыльцо – и ах, какая же самосветная, сверкающая ночь обступила ее!
Бледно-золотой месяц меркнул в серебристом сиянии, лившемся с небес, и Алена невольно замерла, глядя в небеса почти растерянно, почти со страхом перед явленной ей ни с чем не сравнимой красотой мирозданья.
Никогда в жизни не видела она, чтобы так прихотливо плелись узоры созвездий! Чистота небес была поразительная, и Алена, которая любила звезды, умела их различать и никогда не путала Стожары с Волосынями и Кигачами
[61], а Чигир-звезду
[62] умела отыскать с одного взгляда, впервые разглядела за знакомыми, на диво яркими узорами еще какие-то жемчужные нити, нанизанные Творцом в прихотливом, им одним постигаемом порядке.
Как всегда, от зрелища совершенства мирозданья у Алены слезы выступили на глазах и сердце затрепетало, будто в предчувствии неожиданного счастья.
«По занебесью Божьей Вселенной конца нет!» – подумала она восхищенно и простерла к небу руки, как никогда раньше печалясь о том, что не даны ей крылья и не может она взлететь. Но в такую сверкающую ночь, когда небо, чудилось, прильнуло к земле, все казалось возможным. Алена встала на носочки, вся вытянулась, простирая руки в вышину. Ну, вот еще малое мгновение, еще чуточку – и зазвенят все жилочки и поджилочки, суставчики и подсуставчики, исполнятся серебристой, воздушной легкости – и она воспарит над тесовым крылечком, взмоет ввысь, чтобы коснуться звезд трепетными руками…
И Алена едва не свалилась с крыльца наземь, когда какая-то тяжелая тень зашевелилась в углу двора, и она признала Петруху.
«Сейчас как заорет!»
Очарование ночи раскололось вдребезги, будто чудесное зеркало, наполнив сердце Алены томительным предчувствием беды. Однако Петруха не поднимал шуму, только бестолково махал руками, то разводя их в стороны, то прижимая к земле. Тайные знаки его остались для Алены непостижимы. Большого ума, впрочем, не требовалось, чтобы понять: Петруха грозит полуночнице-бродяжке. Ну ничего. Сейчас Алена скользнет к сеновалу, воротник решит, что она побежала за уголок по малой нужде, – и успокоится.
Соскочив с крыльца, Алена легкою стопою перебежала двор и у калитки, прорезанной в воротах сеновала, оглянулась.
Петруха стоял огромным столбом, схватившись за голову.
«Надо надеяться, что из благодарности за мой совет он не поднимет шума!» – подумала Алена и скользнула в душистую, полную чуть слышного шелеста тьму.
Здесь двигаться приходилось ощупью, и она вдруг перепугалась, подумав, что Ульянища, или Фокля, или они обе – словом, кто лазил в тайник, мог убрать за собой лестницу, и не просто убрать, а припрятать ее, и тогда хороша же будет Алена, беспомощно подпрыгивающая в тщетных попытках взобраться на навес!
По счастью, лестница никуда не делась, и она вползла вверх, еле цепляясь вдруг ослабевшими от невнятного страха руками за перекладины.
Постояла, пока глаза не привыкли к темноте, и двинулась к нагромождению колод. Ох как громко они стукают, когда их переставляешь… Добравшись до третьей, Алена с мысленным возгласом: «Господи помилуй!» – сунула руку в дупло – и не сдержала пронзительного вопля, когда что-то острое впилось ей в пальцы.
И тут же ее крик подхватил писклявый голосишко Фокли, верещавшей:
– Чертогрыз! Чертогрыз!
Алена выдернула руку из дупла, с ужасом сорвала с нее что-то вроде паучьей лапы. Оно сухо хрустнуло, сломалось в ее руках.
Трясясь, не попадая зуб на зуб, в тусклом звездном полусвете Алена тупо смотрела на сухую колючую ветку, а Фокля вилась вокруг нее, поднимая сенную пыль и повизгивая:
– Чего тут шаришься? Не положа, не ищут! Будет тебе чертогрыз! Ишь, хожалая болтунья! Забыла, что язык доводит не только до Киева, но и до кия?
[63] Надо было капкан на тебя поставить, говорила я хозяйке… – И вдруг метнулась вперед, охватила колени Алены своими цепкими ручонками, будто ременной петлей, и с неожиданной силой толкнула к лазу, возбужденно заблажив:
