В Русском музее императора Александра III, в нашей истории именуемом просто Русским музеем, недавно открылась выставка картин знаменитого художника Василия Васильевича Верещагина. В этой истории он не погиб вместе с адмиралом Макаровым на броненосце «Петропавловск». Да и сам броненосец остался целехоньким, так что Василий Васильевич плодотворно поработал в Корее, Маньчжурии, на Формозе, где он побывал после разгрома британской эскадры и десанта, а также в самой Японии. Результатом этой длительной поездки стала серия картин, с которой Верещагин и решил познакомить почитателей его таланта. В число оных входил и я.
Я знал о том неоднозначном отношении к художнику со стороны представителей правящей династии. За цикл картин о войне с Турцией 1877–1878 годов цесаревич Александр Александрович – будущий император Александр III – назвал Верещагина «скотиной». Его отец, император Александр II, правда, оказался более объективным, и сказал, посетив выставку: «Все это верно, все это так и было», но с самим Василием Васильевичем видеться не пожелал.
Справедливости ради скажу, что император Михаил относился к Верещагину вполне благосклонно. Он первым познакомился с картинами, которые привез художник из своей творческой командировки, и дал разрешение на проведение выставки в Русском музее. Как я уже говорил, выставка открылась, публика на нее валила валом, отзывы были самые положительные. Я послал записку Василию Васильевичу с просьбой встретиться с ним в музее вечером, после окончания работы выставки, и показать мне его новые картины и, если у него будет желание, побеседовать в непринужденной обстановке.
К моему удивлению, Верещагин ответил мне в тот же день, сообщив, что будет рад меня видеть и ждет меня в любое удобное для меня время. Почему к удивлению? – Дело в том, что моя должность и работа вызывает неприятие у многих представителей интеллигенции. Мне, честно говоря, абсолютно наплевать на то, что обо мне думает какой-то там приват-доцент, страдающий либеральной чесоткой. Но мне бывает порой очень обидно, когда вполне достойные и уважаемые мной люди предпочитают держаться от меня на «пионерском расстоянии».
И вот я в Русском музее. Навстречу мне с улыбкой идет рослый и плотный седобородый мужчина. Мы здороваемся и пожимаем друг другу руки. Василий Васильевич с любопытством смотрит на меня – видимо, он пытается понять, что внутри человека, которого здешняя желтая пресса сравнивает с Малютой Скуратовым и Игнатием Лойолой в одном флаконе.
А потом начинается показ картин. В залах музея остались лишь смотрители, и потому знакомство с его картинами носит несколько камерный характер. Война на Дальнем Востоке закончилась быстро, и особых кровопролитий на ней не было. Так что картин типа «На Шипке все спокойно» и «Апофеоз войны» не было.
Эпатаж, однако, наличествовал. Например, картина, изображающая японскую батарею, перепаханную нашей корабельной артиллерией – искореженные пушки, разбросанные трупы японских солдат и конские туши, или картина, на которой японский офицер, не желающий попасть в плен, делает себе харакири. В остальном все было достаточно объективно, хотя Верещагин и старался показать, что война – это самое мерзкое занятие на свете.
Правда, среди чисто батальных картин было много и пейзажей. Художника очаровала красота природы Кореи, Японии, экзотические пагоды и синтоистские храмы, морские виды – все же не зря Верещагин окончил в свое время Морской кадетский корпус.
Немало было и портретов. Среди них я с удивлением заметил и лица моих современников – офицеров и матросов с эскадры адмирала Ларионова. Они не щеголяли строевой выправкой, но в них было что-то, не похожее на офицеров и матросов Русского императорского флота. И даже не форма – а то, как они держались, как смотрели на художника, который верно схватил их суть. Вот уж действительно талант!
– Любуетесь, Александр Васильевич? – спросил Верещагин, заметив, что я остановился у картины, изображавшей одного из офицеров штаба адмирала Ларионова. – Вот и я любовался на этого молодца. Вы ведь тоже из них… Ну, с этой таинственной эскадры. И в вас тоже есть что-то такое. Если вы позволите, то я с большим для себя удовольствием нарисую ваш портрет.
– На фоне дыбы и палача, голого по пояс и с большим кнутом в руках? – попробовал пошутить я. – Нет уж, увольте. Вас за этот портрет потом мои недруги совсем сживут со света.
– Ну, зачем вы так! – похоже, что Верещагин обиделся. – Я нарисую вас таким, как вы есть на самом деле – умным, простите, хитрым, ироничным человеком, но в душе глубоко несчастным от того, что вам приходится заниматься таким малопочтенным делом. И еще – человеком не от мира сего. Вы и ваши друзья с эскадры, поверьте мне, выглядят порой так, как будто вы попали в наш мир с другой планеты. Вы и свои, и одновременно чужие.
– А какие же все-таки мы, Василий Васильевич, – попытался отшутиться я, – чужие или свои?
– Скорее свои, – серьезно сказал Верещагин. – Ведь вы не жалеете себя ради России, а это, согласитесь, чужие ни за что бы делать не стали.
– Согласен, согласен, – я махнул рукой. – мы действительно свои. Скажите, Василий Васильевич, а почему вы стараетесь изобразить войну именно в таком неприглядном виде? Ведь вы сами добровольцем отправились на Балканы в 1877 году, участвовали в боевых действиях. А ранее, в 1868 году вы в осажденном полчищами мятежников Самарканде геройски сражались с врагом, за что награждены орденом Святого Георгия четвертого класса.
Я достал из кармана свою записную книжку и прочитал:
– «Во время восьмидневной осады Самаркандской цитадели скопищами бухарцев, прапорщик Верещагин мужественным примером ободрял гарнизон. Когда третьего июня неприятель в огромных массах приблизился к воротам и, кинувшись на орудия, успел уже занять все сакли, прапорщик Верещагин, несмотря на град камней и убийственный ружейный огонь, с ружьем в руках бросился и своим геройским примером увлек храбрых защитников цитадели».
– Однако, Александр Васильевич, вы неплохо осведомлены о моей службе, – Верещагин покачал головой. – Впрочем, учитывая род вашей деятельности…
– Нет, что вы, Василий Васильевич, – сказал я, – не подумайте обо мне плохо. Просто я много читал о ваших путешествиях и сражениях, в которых вы участвовали. Мне очень нравятся ваши картины, особенно так называемый «Наполеоновский цикл».
– Вы имеете в виду те картины о войне 1812 года, которые выставлены в этом музее? – переспросил Верещагин. – Только я еще не закончил этот цикл. Часть из неоконченных картин хранится в Париже, в моей мастерской. Я намерен закончить все задуманные мною картины к столетию войны 1812 года. И обещаю вам, Александр Васильевич, что вы будете одним из первых посетителей моей выставки.
– Спасибо, Василий Васильевич, только, если вы позволите, в числе тех, кто первый увидит вашу выставку, должны быть матросы и офицеры эскадры адмирала Ларионова. Для них будет весьма интересно познакомиться с вашим творчеством. А у меня к вам встречное предложение – я могу организовать для вас посещение кораблей нашей эскадры. Думаю, что вам будет небезынтересно познакомиться не только с ними, как художнику, но и с их кораблями – как бывшему гардемарину.
