Вкрадчивый рассвет робко вползал в спальню, постепенно придавая предметам все больше четкости. Тикали большие напольные часы в гостиной, где-то за стеной поскрипывали половицы. Все дышало негой и уютом.
Я любила эти утренние пробуждения – в такие минуты счастье ощущалось мной наиболее остро. Муж безмятежно спал – наверное, он и не догадывался о том, что я люблю смотреть на него спящего, люблю слушать его дыхание и неслышно шептать всякие нежности… Спящий он был другим. Он то улыбался во сне, то хмурился – но неизменно был похож на ребенка, на мальчика, который путешествует по стране своих грез… Интересно, что снилось моему адмиралу в час, когда гаснут фонари? Надеюсь, что не хмурое штормовое море, залпы орудий и крики умирающих в волнах моряков, а что-нибудь приятное и возвышенное.
Я никогда не думала, что когда-нибудь смогу испытать такие чувства. Я была словно сосуд, переполненный любовью. Эта любовь оживила мою душу – и она расцвела подобно цветку, пробудившемуся от весеннего тепла, который, решительно пробиваясь сквозь землю, тянется к солнцу и свету, стараясь насладиться каждым мгновением своего существования.
Утро решительно вступало в свои права – выгоняя остатки ночного мрака, в окно струился голубоватый свет, обещая ясную и морозную погоду. Я по привычке посмотрела на потолочную лепнину вокруг люстры, представлявшую собой барельеф в виде резвящихся амуров. Эти пухлощекие гипсовые младенцы имели каждый свое выражение лица – один задорно смеялся, другой грустил, третий задумался, четвертый дремал, пятый обиженно дулся и так далее.
Сейчас мордашки амуров проступили уже достаточно хорошо – а это значило, что нам пора вставать. Но я почему-то не стала, как обычно, будить мужа поцелуем. Нет, я, с нежностью посмотрев на любимого, потихоньку выбралась из-под одеяла и, накинув подарок мужа – роскошный шелковый китайский халат, черный, расшитый золотыми драконами – на цыпочках вышла из спальни.
В квартире было тепло, если не сказать жарко, потому что печи в доме пылали жаром. Не то что у нас в Англии, где по традиции все время экономили на отоплении, и зимой было невозможно отделаться от ощущения зябкой сырости. Так и вся эта огромная страна, занимающая на карте одну пятую часть суши, исходила жаром, не зная умеренности в своих желаниях – если любить, то принцессу или королеву, если завоевывать, то весь мир, если удивлять людей, то так, чтобы память об этом осталась на века.
Умывшись и небрежно заколов волосы, я прошла в гостиную и первым делом раздвинула на большом венецианском окне тяжелые портьеры, впустив внутрь ворох кристального утреннего света.
Затем выдвинула ящики секретера в поисках принадлежностей для рисования. К стыду своему, должна признать, что со дня нашей с Виктором помолвки я ни разу не брала в руки карандаш. Все это время до настоящего момента я была поглощена новыми, ошеломляющими ощущениями и, честно сказать, даже и не вспоминала о своем увлечении изобразительным искусством. Но сегодня отчего-то я почувствовала непреодолимое желание снова взять в руки карандаш и бумагу. Я была одержима таким приступом вдохновения, что у меня от нетерпения тряслись руки, пока я занималась поисками.
К счастью, рисовальные принадлежности нашлись довольно быстро. Вот она – папка с набросками. Я села на диван и с интересом начала перебирать рисунки. Несколько пейзажей, остальное же – портреты. Тут была моя дорогая кузина Ольга – то строгая, как учительница-гувернерша, то безудержно веселая, как маленькая девочка; ее сердечный друг Бережной, который стал ее супругом; мой кузен – император всероссийский Михаил, иногда предстающий во всем своем грозном величии, а иногда смеющийся от души какой-нибудь шутке. Только теперь, когда я вышла замуж за русского, мне стало понятно это их выражение «от души» – оно обозначало, что люди делают что-то без всяких задних мыслей, не ставя предварительных условий и не желая получить для себя каких-то особенных выгод. Это так по-русски – делать что-то просто потому, что так хочется.
Вот и портреты моего супруга – тогда еще просто знакомого, а затем друга. Я долго их разглядывала и с удивлением поймала себя на том, что сейчас вижу Виктора абсолютно по-другому. И тут мне стала понятна причина моего вдохновения – мне требовалось запечатлеть на бумаге супруга таким, каким я его воспринимала именно сейчас.
Творческий, тонко чувствующий, эмоциональный человек хорошо понял бы мое состояние, когда я, с бьющимся сердцем и заалевшими щеками, жадно схватилась за карандаш, который тут же торопливо заплясал по белому листу. Я даже не стала устанавливать мольберт – рисовала прямо на коленях, сидя на диване. Это было скорее наитие, озарение, чем старание, словно какой-то ангел, стоя за плечом, уверенно водил моей рукой, каждым штрихом помогая выразить всю силу моей любви к мужу, всю нежность, благодарность и уважение к тому, кто сделал меня несказанно счастливой. Безоблачное небо ярко и радостно сияло в окне, и так же ярко и радостно было у меня на душе. Для меня исчез весь мир – остались только я и мое вдохновение.
Не знаю, сколько времени прошло – обычно, занимаясь творчеством, я просто не замечала его течения. Но солнце поднялось уже достаточно высоко, оно ощутимо пригревало мою спину и освещало рисунок.
Берясь рисовать, я не знала, что получится у меня в итоге. И вот теперь, когда рисунок был почти готов, я остановилась и, вытянув его перед собой, стала разглядывать. Да, у меня получилось вложить в этот портрет все то, что я испытывала к супругу. Это не было рисование по памяти или с натуры – нет, я изобразила его таким, каким его видела моя душа. И душа эта теперь ликовала и наслаждалась – как это всегда бывает, когда ей удается выразить себя в полной мере.
Я вздрогнула, когда прямо над моим ухом раздался голос:
– Это я?
Виктор стоял рядом с подносом в руках, на котором дымились две чашечки кофе. Он смотрел на рисунок и улыбался. Улыбался он по-особенному – словно сделал какое-то приятное открытие. Я не ответила – ведь вопрос его был риторическим.
Он поставил поднос на маленький деревянный столик, стоявший возле дивана, а сам, присев рядом со мной, бережно взял лист бумаги из моих рук. Он смотрел то на рисунок, то на меня – пытливо, с каким-то новым выражением, и глаза его при этом блестели. Этот блеск появлялся у него в те минуты, когда он хотел сказать что-то важное и сокровенное, но не находил слов. Но я и без слов всегда понимала его – а как же иначе, ведь в счастливом супружестве так и должно быть.
Минуты три он молчал, а я тем временем пила принесенный им кофе.
Наконец он произнес:
– Моя любимая принцесса, этот портрет просто шедевр…
– Правда, тебе нравится? – сказала я из чистого кокетства, потому что муж никогда не стал бы меня обманывать.
– Да, – кивнул он и, опять внимательно вглядевшись в рисунок, сказал: – Интересно… когда я на вот этого себя смотрю, то чувствую нечто странное… Как будто ты знаешь обо мне больше, чем я сам…
– Ну, может быть, так и есть? – лукаво спросила я. Да, он попал в точку – ведь я, рисуя его, хранила то ощущение, которое возникало у меня при созерцании его спящего. На рисунке он был взрослым, но мне удалось передать то неуловимое, что выражает обычно неявную суть человека – и в данном случае это была молодость духа, его сила и чистота. Это сама Любовь водила моей рукой… и теперь я чувствовала умиротворение и довольство, и даже некоторую эйфорию.
