Однако на следующий день настал мой черёд прийти в замешательство: от нотариуса Алонсо (который знал, где я живу) прибыл посланец с просьбой явиться к нотариусу, когда я смогу, но как можно скорее. Я облачился в испанское платье и отправился в собор, где приветствовал Алонсо, снова постаравшись напустить на себя глуповатый и безобидный вид. Не ответив на моё приветствие, Алонсо некоторое время хмуро рассматривал меня в упор, а потом спросил:
— Хуан Британико, ты по-прежнему вспоминаешь меня всякий раз, когда пользуешься своим зажигательным стеклом?
— Ну конечно, куатль Алонсо. Как ты и говорил, это весьма полезный...
— Не называй меня больше «куатль», — отрезал он. — Боюсь, что мы больше не близнецы, не братья и даже не друзья. Боюсь также, что ты уже отбросил притворство и перестал делать вид, будто являешься кротким, смиренным христианином, с почтением повинующимся тем, кто выше тебя.
— Я никогда не был кротким или смиренным, — последовал мой дерзкий ответ, — и никогда не считал, что белые христиане выше меня. Не называй меня больше Хуан Британико.
Глаза Алонсо сердито блеснули, но он сдержался.
— Выслушай же меня. Я не состою в армии и потому официально не участвую в той охоте на устроителя недавних беспорядков в городе, которую ведут солдаты. Но, как всякий порядочный и законопослушный гражданин, я обеспокоен. Речь не идёт о том, чтобы обвинить тебя лично, но мне известно, как широк круг твоих знакомств среди здешних индейцев. Полагаю, ты мог бы найти негодяя, виновного во всех этих деяниях, так же быстро, как в прошлый раз, когда возникла такая надобность, отыскал для нас ювелира.
— Я всегда готов услужить тебе, нотариус, но не ценой предательства своих соотечественников, — ответил я с прежней дерзостью.
Он тяжело вздохнул и сказал:
— Ну что ж, пусть так. Когда-то мы были друзьями, и я не стану напрямую доносить на тебя властям. Но предупреждаю: с того момента, как ты покинешь эту комнату, за тобой будут неотступно следить. Каждый твой шаг, каждая твоя встреча, каждый разговор, каждый чих будут отслеживаться и записываться. Рано или поздно ты выдашь либо себя, либо, что, может быть, ещё хуже, дорого для тебя человека. И если не отправишься на костёр сам, то кто-то отправится туда непременно.
— Это угроза, стерпеть которую нельзя, — отозвался я. — По существу, ты не оставил мне иного выбора, кроме как навсегда покинуть этот город.
— Думаю, — холодно сказал Алонсо, — так будет лучше для тебя, для города и для всех, кто когда-либо был тебе близок.
На этом мы и расстались. Я ушёл, и какой-то индеец, служивший при соборе, даже не пытаясь делать это незаметно, следовал за мной по пятам до самого дома.
12
Откровенно говоря, решение покинуть Мехико я принял ещё до того, как Алонсо столь холодным тоном предложил мне это сделать. Дело в том, что я отчаялся поднять на восстание жителей города. Местные жители — как покойный Нецтлин или ныне здравствующий Почотль — слишком зависели от своих белых господ, связывали с ними своё благополучие и не хотели бунтовать против них. Впрочем, даже возникни у них такое желание, они уже настолько утратили дух воинственности и свободолюбия, что никогда не осмелились бы взяться за оружие. Для того чтобы найти людей подобных себе, возмущённых владычеством испанцев и готовых бросить им вызов, мне требовалось снова пройти тем же путём, каким я пришёл сюда. Вернуться на север, в непокорённые земли.
— Я был бы счастлив взять тебя с собой, — сказал я Ситлали. — Нет слов, чтобы выразить всё моё восхищение и благодарность за то, что ты для меня сделала. Но ты женщина, и старше меня на несколько лет, так что мои странствия могут оказаться тебе не по силам. Особенно если учесть, что тебе придётся вести за руку Ихикатля.
— Значит, ты уже точно решил уйти? — печально промолвила она.
— Да. Но не навсегда, несмотря на то, что я сказал нотариусу. Я непременно вернусь обратно. Во главе вооружённого войска, выметая белых людей с каждого поля и из каждого леса, из каждой деревни, каждого города, включая и Мехико. Однако это будет не скоро. Поэтому, дорогая Ситлали, я не прошу тебя ждать меня. Ты очень красивая женщина и вполне можешь найти себе другого, достойного и любящего мужа. И уж во всяком случае Ихикатль подрос достаточно, и теперь ты вполне можешь брать его с собой на рынок. Так что заработков (а я оставлю тебе все свои накопления), особенно с учётом того, что теперь тебе не придётся кормить меня, должно хватить...
Но Ситлали не дослушала мой монолог.
— Я готова ждать, дорогой мой Тенамакстли, сколько потребуется, пусть даже очень долго. Но как я могу надеяться, что ты вообще вернёшься? Ведь на чужбине ты будешь рисковать своей жизнью.
— Да, но ведь точно так же я рисковал ею и здесь. А вдобавок ещё и твоей. Поймай меня испанцы на улице во время опытов с порохом, ты разделила бы мою участь.
— Я не боялась, потому что мы шли на этот риск вместе. Я бы пошла куда угодно, делала бы что угодно, только бы оставаться с тобой.
— Но тебе нужно подумать и об Ихикатле...
— Да, — прошептала она, а потом неожиданно расплакалась. — Ну почему, — в отчаянии вопросила Ситлали, — почему ты так упорствуешь в своём безумии? Почему ты не можешь успокоиться, принять новую жизнь и смириться с ней, как другие?
— Почему? — отозвался я озадаченным эхом. — Неужели ты не понимаешь?
— Аййа, я знаю, что сделали белые люди с твоим отцом, но...
— А разве это не достаточная причина? — отрезал я. — У меня до сих пор перед глазами то, как он горит!
— И ещё испанцы убили твоего друга, моего мужа. Но что они сделали лично тебе? Согласись, Тенамакстли, ты не претерпел от них ни обид, ни оскорблений, кроме, может быть, тех нескольких слов, сказанных монахом в приюте. Более того, о всяком знакомом тебе белом человеке в отдельности ты всегда отзывался хорошо. И об этом Алонсо де Молине, и о других учителях, делившихся с тобой своими знаниями, и даже о том солдате, который впервые рассказал тебе о порохе...
— Мне не нужны жалкие крохи с их стола! Богато накрытого стола, который прежде был нашим! Состоит ли мой тонали в том, чтобы преуспеть в возвращении этого стола нашему народу, мне неведомо, но знаю одно: он повелевает мне попытаться сделать это. Я отказываюсь поверить в то, что был рождён, чтобы довольствоваться крохами, и потому готов поставить на кон свою жизнь.
Ситлали тяжело вздохнула.
— Ну тогда скажи, как долго ты ещё пробудешь со мной? Или как недолго? Когда ты собираешься уходить?
— Не сразу, ибо я не желаю убраться, как собака течичи, опустив голову и поджав хвост. Нет, город Мехико, да и вся Новая Испания должны меня запомнить. Я имею в виду, Ситлали, что на прощание будет совершено громкое преступление, и мы совершим его вместе.
Справедливости ради следует признать правоту слов Ситлали: лично я действительно не испытал со стороны испанцев не только побоев или притеснений, но даже оскорблений или унижений. Однако за три года, проведённых в столице Новой Испании, я повидал немало соотечественников, которым пришлось со всем этим столкнуться. Прежде всего я имею в виду наших бывших воинов с клеймом военнопленных и других рабов, заклеймённых именами их хозяев. Я также веду речь о несчастных пьяных, мужчинах и женщинах, которых за одну лишь их безобидную слабость забивали до смерти, как бедного Нецтлина. Кроме того, я видел, как чистая кровь нашей расы загрязнялась и растворялась, смешиваясь с кровью испанцев и мавров.
