Так что, когда я добрался до Мичоакана, его население состояло в основном из женщин всех возрастов, престарелых мужчин и только-только вступавших в отрочество мальчиков. На меня как на первого взрослого, но не престарелого мужчину за долгое время смотрели как на диковину и радостно привечали. Когда до этого по пути на запад я проходил через бывшие земли мешикатль, мне случалось искать еду и кров в придорожных деревнях и сельских усадьбах. Тамошние мужчины всегда охотно оказывали мне гостеприимство, но мне приходилось просить. Здесь же, в Мичоакане, от желающих предложить еду, питьё и ночлег и говоривших «оставайся сколько хочешь, чужестранец» отбою просто не было. Мужчин там совсем не осталось, поэтому женщины выбегали из дверей и тянули меня за накидку, приглашая в свои дома.
Кстати, и сами пуремпеча выглядели для меня настоящей диковинкой, хотя я уже имел о них некоторое представление.
Дело в том, что в Мехико, в приюте Сан-Хосе и на рынках, мне доводилось встречать старых, а потому избежавших высылки представителей этого народа — купцов, скороходов или просто бродяг. Головы этих людей были лысыми, как яйцо, уаксоломи, и они рассказывали мне, что так выглядит голова каждого — мужчины, женщины и ребёнка — в Мичоакане, ибо пуремпеча считают гладкую, блестящую лысину венцом человеческой красоты. Однако вид этих людей, хотя их головы и были лишены какой-либо растительности, кроме ресниц, не произвёл на меня особого впечатления: в конце концов, они были немолоды и вполне могли облысеть по естественным причинам. Кого удивит вид лысого старика? Совсем иное дело, когда я попал в Мичоакан и увидел, что там все до единого — от младенцев и подростков до взрослых женщин и бабушек — столь же безволосы, как и древние старцы.
Большинство жителей Сего Мира, включая меня самого, гордились своими волосами и отращивали их подлинней. Мы, мужчины, отпускали их до плеч, делая тяжёлую чёлку на лбу, а у женщин волосы ниспадали до пояса, а то и ниже. Правда, испанцы, полагавшие свои бороды и усы единственными истинными символами мужественности, считали, что наши мужчины выглядят женственно, а наши женщины смотрятся неряшливо. Они даже придумали слово balcarrota (что-то вроде «копна») для обозначения наших причёсок и произносили его пренебрежительно. Кроме того, испанцы, постоянно обвиняя нас в мелких кражах их имущества, заявляли, что мы якобы прячем украденные вещицы в волосах. Поэтому Гусман и прочие испанские сеньоры Новой Галисии относились к обычаю пуремпеча наголо бриться с полным одобрением.
Однако в Мичоакане имелись и другие обычаи, которые испанцы, будучи христианами, по моему глубокому убеждению, никак не могли одобрить. Как известно, христиане считают неподобающим и постыдным даже простое упоминание об акте соития; любое же касающееся плотских отношений отклонение от нормы повергает их в ужас и почитается грехом чуть ли не худшим, чем, скажем, человеческие жертвоприношения языческим богам. Старики пуремпеча, которых я встретил в Мехико, обучая меня своему языку поре, научили великому множеству слов и фраз, касающихся плотских отношений. Повторю ещё раз: эти мужчины были так стары, что давно уже утратили не только способность к совокуплению, но и любые связанные с этим желания. И тем не менее они, похотливо облизывая десны, с удовольствием рассказывали мне о разнообразных примечательных, в том числе и непристойных и скандальных способах, которыми удовлетворяли свои вожделения в юности. И надо сказать, что местные обычаи этого не возбраняли.
Я говорю «непристойных и скандальных» вовсе не потому, что сам представлял собой образец целомудрия и скромности. Однако в целом наши народы — ацтеки и мешикатль, — как и многие другие, по части плотских отношений были достаточно щепетильны. В отличие от христиан, у нас не имелось на этот счёт письменных законов, правил и запретов, но, согласно обычаям, некоторые действия считались просто недопустимыми.
Супружеская измена, инцест, беспорядочный групповой блуд (за исключением некоторых церемоний в честь богов плодородия), зачатие вне брака, насилие (кроме совершаемого воинами на вражеских территориях), совращение несовершеннолетних, акт куилонйотль между мужчинами и патлачуиа между женщинами, — всё это запрещалось. Хотя мы, в отличие от христиан, признавали, что у любого человека могут существовать некие врождённые отклонения, а также, что любой нормальный человек, обуреваемый вожделением, способен выйти за пределы дозволенного, однако свободы в таких вопросах у нас не было. Если обнаруживалось что-то из вышеперечисленного, все порядочные люди по меньшей мере сторонились виновного (или виновных). В зависимости от тяжести проступка те могли быть сосланы, подвергнуты телесному наказанию или даже удушены «цветочной гирляндой».
Однако, как объясняли мне, сопровождая это непристойными шутками, пожилые пуремпеча, обычаи Мичоакана были совсем другими. Столь снисходительными, что дальше некуда. У пуремпеча не осуждался и допускался любой, какой только можно себе вообразить, способ плотского совокупления, лишь бы обе стороны (или все, в случае группового соития) были на то согласны. Или же хотя бы не протестовали, как в случае с животными, близость с которыми была в Мичоакане обычным делом и для мужчин, и для женщин, имевших склонность к такого рода утехам. Правда, по словам стариков, в прежние времена из всех местных животных нужным требованиям полностью соответствовали только олени. Совокупление с оленем или оленихой считалось всеми, и особенно жрецами, не просто удовольствием, но достойным похвалы благочестивым религиозным актом, ибо, по представлениям пуремпеча, олень является земным воплощением бога Солнца. Однако с приходом испанцев многие местные женщины и уцелевшие юноши стали вовсю использовать в тех же целях животных, завезённых белыми людьми: коз и козлов, овец и баранов, ослиц и ослов.
В общем, у меня не имелось никаких предубеждений на этот счёт, и если кто-то из многочисленных женщин, встреченных мной в Мичоакане, ранее заменял своих исчезнувших мужчин животными, то с моим появлением они были счастливы отказаться от этих своих «партнёров» ради меня. Поскольку женщин и девушек, домогавшихся моего внимания, было великое множество, то повсюду, где я странствовал по земле пуремпеча, у меня имелась возможность выбирать самых привлекательных, чем я с удовольствием и пользовался. Правда, признаюсь: поначалу мне было не так-то просто привыкнуть к лысым женщинам. Порой, особенно когда дело касалось самых юных, я даже путал девочек с мальчиками, поскольку представители обоих полов у пуремпеча одеваются почти одинаково. Однако со временем я настолько привык к безволосым головам, что стал относиться к этому почти как сами местные жители и даже понял, что природная красота лиц некоторых женщин отсутствием причёсок не только не уменьшается, но, напротив, подчёркивается. Кроме того, отказавшись от своих локонов, они остались пылкими, страстными и воистину женственными.
Только однажды я попал в Мичоакане впросак, каковую промашку следует отнести на счёт чапари — напитка, который пуремпеча делают из мёда местных диких чёрных пчёл и который пьянит гораздо сильнее, чем даже испанские вина. Мне случилось остановиться на ночь на постоялом дворе, другими постояльцами которого были пожилой почтека и почти такой же старый гонец. Содержала заведение лысая женщина с тремя такими же лысыми помощницами, не иначе как её дочерьми. Потягивая на протяжении всего вечера восхитительного вкуса чапари, я нализался так основательно, что самой маленькой и миловидной служанке пришлось отвести меня в мою каморку, раздеть и уложить в постель. Потом она, без каких-либо просьб с моей стороны, занялась моим тепули, доставив мне то восхитительное наслаждение, которое я впервые испытал в свой день рождения с ауаниме в Ацтлане, а потом много раз и с двоюродной сестрой Амейатль и с другими женщинами. Как бы ни был мужчина пьян, это действо всё равно повергает его в блаженство.
