Это до некоторой степени снисходительное объяснение, поскольку Монтень приписывает распространителю слухов всего лишь желание убедить других в том, во что он верит сам. В своем анализе «великого страха» Лефевр указывает на другие, более темные мотивы. Некоторые индивиды могут быть заинтересованы в преувеличении опасности, чтобы не быть обвиненными в трусости. Показать недоверие означало одновременно вызвать обвинения в служении интересам контрреволюции, в желании усыпить бдительность на пике угрозы и оскорбить самолюбие тех, кто бьет тревогу. При анализе слухов в XIX веке утверждалось, что бродяги, как правило, распространяли те из них, которые слушатели хотели слышать: о возвращении Наполеона I – чтобы доставить удовольствие его сторонникам, и о болезни Наполеона III – чтобы удовлетворить его противников. Точно так же торговцы пускали самые сенсационные легенды, чтобы привлечь более широкую аудиторию. Что до молвы о бельгийских франтирерах, они казались неоспоримыми, раз были использованы для кровавых репрессий. Как еще, по мнению немцев, они могли оправдать свои зверства? А если слухи распространяются ранеными солдатами, вернувшимися с фронта, кто решится их опровергнуть?
Авторы, пишущие о слухах, делают акцент на том, как они возникают в «коллективном сознании» в форме предварительной схемы, которая может быть активирована самыми незначительными событиями. Популярные верования, касающиеся злонамеренности элит и их склонности устраивать заговоры против народа, входят в ряд общих условий, делающих слухи достоверными, в дополнение к перечисленными выше специфическим факторам. Вера в ненасытную потребность правительства в повышении налогов и в большем количестве солдат также приводила к тому, что внешне нейтральные действия, такие как статистические исследования, вызывали слухи о грядущем росте налогов и объявлении армейского призыва. В 1914 году представления немцев о бельгийском сопротивлении определялись схемой франтирера, сложившейся во время Франко-прусской войны 1870–1871 годов. Эти схемы обычно имеют некоторые основания в реальности, даже если специфические верования, которые они внушают, их лишены.
Я несколько раз цитировал пословицу «мы легко верим в то, на что надеемся, и в то, чего боимся». Слухи, которые я привел, иллюстрируют обе возможности. Возвращение Наполеона, снижение налогов по случаю смены режима и присоединение русских солдат к силам союзников – все это свидетельствует о силе надежды. (В случае Наполеона, впрочем, были и те, кто страшился его возвращения.) Но все же один историк слухов во Франции XIX века заявил, что «в целом слухи гораздо более пессимистичны, чем эйфоричны»: страх преобладает над надеждой. Чтобы проверить данное утверждение, можно подсчитать эпизоды принятия желаемого за действительное и принятия нежелаемого за действительное и посмотреть, действительно ли последнее преобладает над первым. Вероятно, такая попытка была бы безнадежной, так как невозможно сделать репрезентативную выборку и трудно понять, какую важность придавать каждому эпизоду.
Более перспективный подход может дать различение убеждений и квазиубеждений, которое я предложил во вступлении ко второй части; главное различие заключается в том, что в качестве предпосылки к действию используются только первые. Если мы изучим примеры формирования слухов, окажется, что менять свое поведение людей заставляют почти исключительно слухи, основанные на страхе. В эпизодах образования слухов во Франции XVIII–XIX веков крестьяне собирали урожай до того как он созреет, чтобы помешать его уничтожению «разбойниками», продавали зерно, даже не оставляя ничего на семена, потому что боялись, что все будет полностью конфисковано, прятали ценности, когда ползли слухи, что их обложат налогом, женились, чтобы избежать призыва в армию, и запасались солью, когда появлялись слухи о налоге на соль. Молва о приближении разбойников имела решающее значение в ходе Французской революции. Среди прочего она побуждала крестьян нападать на господские замки, то есть совершать действия, которые, в свою очередь, вызвали к жизни декреты 4 августа 1789 года, уничтожившие феодализм. Этнические бунты сходным образом часто порождаются слухами о грядущем нападении со стороны другой группы
[289]. Принятие нежелаемого за действительное, порождаемое страхом, по всей видимости, обладает значительной способностью влиять на поведение. Напротив, принятие желаемого за действительное, порождаемое надеждой, как представляется, чаще используется по причине своей способности к утешению. Данная асимметрия кажется очень устойчивой. Хотя она не доказывает, что слухов, основанных на страхе, больше, она демонстрирует их важность в объяснении поведения.
Главное исключение из этой асимметрии, с которым я столкнулся, имеет место на финансовых рынках, где подпитываемые надеждой слухи часто основываются на спекулятивных пузырях. «Иррациональное изобилие» 1990-х, конечно, использовалось как основа для – крайне саморазрушительных – действий. В то же время финансовые рынки часто демонстрируют подверженность иррациональному пессимизму. Мало что известно, однако, о механике и динамике интерактивного формирования убеждений на этих рынках. Представляется, что там имеет место сложное взаимодействие между теми, кто принимает решения на основании слухов, теми, кто действует, ориентируясь на динамику цен, вызванную слухами, и теми, кто руководствуется слухами о возможном изменении цен. Хотя некоторые агенты действуют согласно рациональным убеждениям, опираясь на факты, некоторые из этих фактов являются результатом иррациональных действий, совершенных под воздействием необоснованных слухов.
Асимметрия, как представляется, ограничивается интерактивным образованием убеждений. На индивидуальном уровне принятие желаемого за действительное, конечно же, в неменьшей степени способно влиять на поведение, чем принятие нежелаемого за действительное. Более того, повседневные наблюдения подсказывают, что на индивидуальном уровне последний механизм встречается реже первого. Кажется, что интер активная природа слухов не до конца понятными нам путями порождает паттерны, которые отличаются от тех, что мы наблюдаем, когда индивиды формируют свои убеждения в изоляции друг от друга.
Информационные каскады
Слухи также возникают посредством полностью рационального формирования убеждений, через механизм, известный как «информационные каскады». Предположим, что каждый индивид в группе имеет доступ к информации о каком-то частном вопросе. Все формируют свои взгляды последовательно, каждый полагается на свои частные сведения и мнения, выраженные его предшественниками (если таковые есть) по порядку. Так, каждый житель деревни может располагать какими-то частными данными, о присутствии разбойников, и использовать их вместе с услышанным от других для формирования мнения, которое он передаст дальше. Такую же динамику может иметь поименное голосование, если обсуждаемый вопрос решается только на основании убеждений, а не предпочтений. Каждый член собрания будет принимать решение не только на базе имеющейся у него информации, но также с учетом сведений, полученных при голосовании его предшественников. В качестве третьего примера рассмотрим журнального рецензента, готовящего отзыв на статью, который узнаёт, что рецензент другого журнала выступил против нее (но не узнаёт почему).
