Поспешный редукционизм наблюдается, когда ученые, убежденные в необходимости перехода от объяснения более высокого уровня к более низкому уровню, пытаются делать это, когда у них еще отсутствуют необходимые средства измерения, концепции и теории. Классический пример – механистическая физиология Декарта, которую Паскаль комментировал следующим образом: «Декарт. Мы должны кратко выразиться так: Это образовано фигурой и движением, ибо это верно. Но сказать это и создать машину – это смешно. Ибо бесполезно, неопределенно и болезненно». Сегодня в похожей ситуации находятся те, кто предлагает алгоритмы для распознавания образов и автоматического перевода. Задачи по узнаванию человеческих лиц и распознаванию имеющих смысл предложений, которые мы выполняем безо всяких усилий, до сих пор недоступны искусственному интеллекту.
Грубый редукционизм наблюдается, когда ученые пытаются объяснить специфическое поведение в биологических категориях, вместо того чтобы объяснять способность или тенденцию к такому поведению, которая в конкретном случае может реализоваться или не реализоваться. Примером могут служить попытки объяснить политическое поведение в категориях территориального императива, встречающегося у низших животных. Еще один пример – идея, что тяжелая атлетика может быть объяснена как результат сексуального отбора, то есть по аналогии с павлиньими перьями или большими рогами у оленей. Можно привести другие примеры.
Спекулятивный редукционизм наблюдается, когда ученые производят истории в духе «просто так», которые дают объяснение того, как могло возникнуть данное поведение, не показывая, что оно действительно возникло именно таким образом. Подобными примерами изобилует социобиология и тесно с нею связанная эволюционная психология. Например, ученые этих направлений утверждают, что самообман развился в силу эволюционных преимуществ или что послеродовая депрессия у женщин возникла как инструмент торговли (глава XVII).
Сказать, что плохой редукционизм плох, – значит ничего не объяснить. Желание редуцировать сложные явления к более простым может принимать форму упрощения, но то же самое может произойти с любой стратегией в науке. Подавляющее большинство примеров из истории науки показывает, что редукционизм прогрессивен, а антиредукционизм является сдерживающей силой. История также показывает, что использование аналогий между разными научными дисциплинами для производства гипотез может оказаться рискованным делом. Само по себе использование аналогий безобидно: о научных гипотезах судят по их потомкам (экспериментально верифицируемым результатам), а не по их предкам. Но когда мышление аналогиями приводит к тому, что ученые отдают предпочтение одним гипотезам в ущерб другим, результат обычно попадает в кунсткамеру научной мысли. Например, аналогия между обществом и биологическими организмами использовалась для поддержания идеи о том, что общества, подобно организмам, являются саморегулирующимися структурами со встроенными механизмами гомеостатической коррекции (например, революции). В XIX веке ученые обсуждали, какой элемент общества соответствует клетке организма, не задаваясь вопросом о том, есть ли какие-либо основания для такой аналогии. Другие исследователи использовали физические (а не органические) аналогии и искали социальные эквиваленты законов Ньютона или силы тяготения. Ученые, утверждающие, что социальные науки могут воздействовать на свой объект, привычно цитируют принцип неопределенности Гейзенберга, как будто глубина этого принципа может превратить их банальность в нечто, столь же глубокое.
В главе XV я рассматриваю некоторые результаты физиологии и науки о мозге, которые обещают дать редукционистское объяснение таких явлений, как страх, доверие и поспешность с выводами. В главах XVI и XVII я обращаюсь к теории естественного отбора, которая использовалась как для редукции, так и для аналогии. Я попытаюсь доказать, что хотя некоторые попытки редукционизма состоятельны, другие – поспешны, грубы или спекулятивны. Использование естественного отбора в качестве аналогии для социальных явлений имеет более чем сомнительную ценность. Одна и причин того, почему в главе XVI я описываю естественный отбор настолько подробно, что это может показаться излишним для книги о социальных науках (при этом слишком поверхностно для полного раскрытия предмета), заключается в стремлении показать, что в социальном мире нет ничего, хотя бы отдаленно сопоставимого с этим феноменом. Полным энтузиазма разговорам социологов о социальном отборе и социальной эволюции не хватает точности и оптической резкости, чтобы их можно было воспринимать всерьез.
Библиографические примечания
По поводу критики спекулятивной социобиологии и эволюционной психологии см. работу Ф. Китчера «Перепрыгивая амбиции» (Kitcher P. Vaulting Ambition. Cambridge, MA: MIT Press, 1987), а также Д. Баллера «Приспосабливающийся мозг» (Buller D. Adapting Minds. Cambridge, MA: MIT Press, 2005). О неоправданной поспешности нейронаук в объяснении поведения и об открытой защите теории «черного ящика» см.: Дж. Р. Ст эддон «Адаптивная динамика: теоретическое объяснение поведения» (Staddon J. R. Adaptive Dynamics: The Theoretical Explanation of Behavior. Cambridge, MA: MIT Press, 2001). Исследование роли биологических метафор в изучении общества можно найти в книге Ж. Шлангер «Метафоры организма» (Schlanger J. Les métaphores de l’organisme. Paris: Vrin, 1971).
XV. Физиология и нейронаука
Поиски физиологических (часто нейрофизиологических) оснований сложного человеческого поведения в последние годы достигли нового пика, главным образом благодаря появлению новых технологий измерения и наблюдения. Без сомнения, у этой линии исследований большое будущее, даже если ее применение иногда может оказаться поспешным, грубым или спекулятивным. Я укажу на три вида открытий, которые, как представляется, имеют непосредственное отношение к целям этой книги.
Страх
В главе VIII я утверждал, что эмоции, как правило, порождаются убеждениями или когнитивными антецедентами. Например, я рассержусь, если сочту, что вы столкнулись со мной намеренно, из-за неосторожности или невнимательности, но не буду сердиться, если посчитаю, что это произошло случайно в результате толчка третьего лица или резкого движения поезда. В «Пленнице» Пруста чувство ревности у рассказчика растет, но утихает вместе с его предположениями о том, чем могла заниматься Альбертина в его отсутствие. Однако могут спросить: не вызываются ли подчас эмоции ощущениями, которые, в отличие от убеждений, не имеют причин? Декарт полагал, что удивление или изумление «могут возникнуть еще до того, как мы узнаем, подходит нам эта вещь или нет».
Нейрофизиологические исследования страха (у крыс) это подтверждают. Есть два разных маршрута, ведущих от сенсорного аппарата в таламусе к миндалевидному телу (часть мозга, вызывающая как инстинктивные, так и эмоциональные реакции). Подтверждая традиционное представление о том, что интеллектуальная деятельность всегда предшествует эмоциям и вызывает их, один путь лежит от таламуса к неокортексу (мыслящей части мозга) и от неокортекса к миндалевидному телу. Организм получает сигнал, формирует представление о том, что он означает, и реагирует эмоционально. Однако есть и прямой путь от таламуса к миндалевидному телу, который полностью обходит мыслящую часть мозга. По сравнению с первым, второй путь «простой и грязный». С одной стороны, он быстрее: у крысы акустический стимул достигает миндалевидного тела через таламус всего за 12 миллисекунд, через кору головного мозга он идет в два раза дольше. С другой стороны, второй путь не так хорошо дифференцирует поступающие сигналы. Если кора головного мозга может понять, что тонкий изогнутый предмет на лесной тропинке скорее палка, чем змея, миндалевидное тело не может их различить. Хотя, с точки зрения выживания, лучше принять палку за змею, чем наоборот.
