Родители Лема скрывались тогда «около Городоцкой, в какой-то боковой улочке» (Бересь) и «где-то возле Браеровской» (Фиалковский). Снова какой-то маскарад: Лем хорошо помнит адрес – это действительно была улица Коссака
[84], – но имеет свои причины, чтобы его не открывать (как обычно: умышленно утаивает личности особ, которые их скрывали).
Можем догадаться про его страх и одиночество этого периода, читая один из наиболее впечатляющих фрагментов «Неутраченного времени», сцены облавы, в которую попадает Стефан. Насколько Кароль Владимир Вильк как бы «лучший Лем», настолько Тшинецкий является Лемом-недотёпой, менее рассудительным, которого постоянно используют. Во втором томе оказывается, что в «Больнице Преображения» эксцентричный поэт Секуловский (списанный с Виткация
[85]) сделал его исполнителем своей последней воли.
Привлекает внимание некий Долянец, исключительно отвратительный второплановый персонаж, гиена, делающая бизнес на скупке имущества жертв немецкого террора. Долянец соблазняет Стефана, который вместе с ним приезжает в неназванный город, очевидно, Львов. В городе живёт его отец, который отсутствует на страницах всей трилогии (линия Тшинецкого – это, по сути, постоянная попытка найти общий язык с отцом – далёким и непонятным, как существо с другой планеты). Они приезжают на поезде на территорию nur für Deutsche
[86] (у Долянца есть деньги и возможности!), и он планирует переночевать у отца. Но он не желает разговаривать с ним о своих планах, принимая решение приехать так поздно, чтобы сразу лечь спать. Время до вечера он пережидает у коллеги из института. В городе, в котором установлен комендантский час, это очевидное самоубийство, безрассудный план.
Тшинецкий сначала ведёт себя как нормальный приезжий в нормальном городе, но этот город постепенно превращается в ночной кошмар. Стефан заходит в «кафе за углом», чтобы позавтракать: это ужасно, ему подали «резиновую булочку и чай со вкусом тряпки». Потом он хочет посетить парикмахера, но тут появляется первый укол страха. Входя в парикмахерскую, в дверях он сталкивается с мужчиной с лицом «асимметричным, с каким-то жестоким, недовольным выражением. Наверное, еврей, подумал Стефан и обомлел, потому что это было его собственное отражение в большом зеркале, достигающем пола». Стефан начинает ощущать, что все смотрят на него с подозрением, и даже после бритья он был недостаточно похож на арийца.
Наконец, за пятнадцать минут до комендантского часа он добирается до квартиры отца и тут узнаёт, что тот уехал на два дня. Он проводит ночь на вокзале и на следующий день ещё сильней напоминает скрывающегося еврея. Он снова завтракает в следующем кафе – так же плохо, как и прошлый раз. Он ищет парикмахера. Но все прохожие выглядели так, словно спали или, что хуже, внезапно просыпались и начинали внимательно рассматривать Стефана и его истощённое, заросшее лицо.
Стефан пытается не впадать в панику. Он останавливает кого-то на улице, вежливо поднимая шляпу. «Я очень извиняюсь, – говорит, – вы не знаете, где тут есть открытая парикмахерская?» Отвечают ему только подозрительным взглядом. Потом внезапно кто-то бежит по улице, предостерегая его: «Убегай! Там, за углом!» Стефан знает, что речь идёт об облаве на евреев, но отвечает бормотанием, «растерянный и перепуганный одновременно: «Но я же не еврей». Напрасно. Группка играющих на улице подростков начинает указывать на него пальцами, раскрывая его происхождение. Сначала один из них «делает еврея», что автор описывает так: «Он минуту пялился на него, потом внезапно скосил глаза, вытянул губы, поворачивая их влево, и со всей силы зажал пальцами нос. Другие дети сначала шипели «Шш», а потом кричали: «Жииид! Еврей! Юда! Юда убегает! Юдааа!»
Его схватили немцы. Оценка уличных подростков для них важней, чем арийское удостоверение личности, которое перепуганный Стефан им показывает. Немец реагирует на него ироничным: «Du bist also kein Jude, was? Sehr schön!» («Ты не еврей? Ну и прекрасно!») Стефан попал на площадь, с которой их вывозили в Белжец, и описывает страх людей, ожидающих смерти:
«Несколько подростков проталкивали в щели между досками яд в маленьких конвертиках. Цена одной дозы цианистого калия была высокой. Евреи, однако, были недоверчивыми: в конвертах преимущественно находился мел».
Стефан вышел из всего этого живым, что на самом деле было бы нереально. Ведь Белжец не был концлагерем, он был лагерем смерти, в нём нельзя было делать то, что описывается в романе: вступить в разговор с немцами и благодаря этому быть отделённым от группы, предназначенной на смерть, и переведённым в группу для работы. Можно было получить дополнительные пару месяцев жизни на работе в зондеркоманде, обслуживающей газовые камеры. Однако я думаю, что описание ужаса улиц Львова стопроцентно реалистическое.
Последнюю публичную казнь – уже не евреев, а поляков и украинцев – немцы провели в феврале 1944 года, а последнюю непубличную (на Пясках – там, где раньше убивали евреев) в конце апреля 1944 года
[87]. Потом уже у немцев было слишком много проблем в связи с приближением Восточного фронта.
Русские подошли к городу летом, но долго отказывались от наступления. Наконец они решились на манёвр окружения – с севера город обошла 60‐я армия в направлении Жолквы, с юга – 68‐я армия на Городок Ягеллонский.
Повторилась ситуация 1941 года, когда русские то покидали Львов, то возвращались в него. Большинство немецких сил отступили 18 июля. Остатки воинских частей забаррикадировались в Цитадели в центре города. Красная армия окружила город, но не вступала в него, давая немцам несколько дней на уничтожение польского восстания, проводившегося в рамках операции «Буря».
Для Лема это тоже стало временем ужаса. В какой-то момент до него дошёл слух, что отступающая дивизия СС «Галиция» собственноручно совершает погромы. Он в панике убежал в район Погулянки, что тянулся вблизи улицы Зелёной. Он с юмором рассказывает Фиалковскому, что потом его смешили вещи, которые он с собой захватил: «несколько кусков сахара, какие-то носки, один сапог».
Большинство боёв во Львове жители дома на Зелёной пережидали в подвале. В этом случае «большинство боёв» означает несколько дней, даже неделю (речь идёт про период с 18 по 27 июля). Они слышали, как последний немецкий патруль стучался в ворота каменицы. Они лихорадочно совещались, открывать или нет. Они решили не открывать, вероятно, правильно.
Лем описывал Фиалковскому, что дважды за это время совершал поступки, равные самоубийству. В какой-то момент в подвале он вспомнил, что на кухне осталась кастрюля холодного борща. Он поднялся наверх, чтобы поесть, но как только зачерпнул из кастрюли – бабахнуло, а когда он пришёл в себя, то держал в руке только ручку от кастрюли, которую уничтожил взрыв, вместе с другим кухонным инвентарём. «Если бы я встал на метр дальше, то погиб бы», – вспоминает Лем, добавляя, что «несколько дней назад» (!) он выскользнул из этого подвала, чтобы наконец помыться, но услышал, как взрывы звучат всё ближе, «закончил купание со сверхъестественной скоростью». Этот взрыв, скорее всего, стал причиной его проблем со слухом, которые мучили писателя всю жизнь.
