Профессиональный писатель получал запись от Союза польских писателей, но, чтобы быть принятым в него, Лем должен был предоставить книгу. Рассказов и стихов, опубликованных в журналах, не хватало – на их основании можно было получить как максимум звание кандидата, но только на какое-то время, которое у Лема как раз заканчивалось.
Помочь могла бы работа в науковедческих лекториях, но это тоже закончилось. Официальной доктриной советской биологии должен был быть лысенкизм – сочетание абсолютно бредовых выводов, выдуманных шарлатаном Трофимом Лысенко, которому удалось убедить власти, что он репрезентует «прогрессивную» биологию, а учёные, критикующие его открытия, «оттягивают» прогресс, потому заслуживают смерть в лагерях.
Не говоря уже о том, что у Лысенко была кровь на руках, его работы были так же далеки от научного метода, как лемовская «Теория функции мозга». Лем, знающий этот метод благодаря Хойновскому, прекрасно понимал это и потому в своих анонимных аннотациях научных работ делал акцент на спасении польской биологии от лысенкизма.
В конце концов власти это заметили, и в 1950 году забрали у Хойновского журнал. Лекторий ликвидировали. Лем вместе с Врублевским в последний момент вынесли иностранные книги, потому что в этой ситуации они бы были просто уничтожены. Позже он рассказал об этом Бересю, после чего выслал книгу Хойновскому. Того, однако, это не растрогало, совсем наоборот – он потребовал от своего воспитанника публичных извинений за такой гнусный поступок (о чём Лем рассказывает в переиздании «Разговоров…» с Бересем, а также Фиалковскому).
Редакцию ежемесячника перенесли в Варшаву. Лем потерял даже свои полставки. «Я стал никем», – рассказывает он Бересю. Он не был ни студентом, ни писателем, ни редактором, ни журналистом, ни учёным, ни врачом.
И снова его спас Краков. Лем, может, формально и не принадлежал к Союзу писателей, но имел достаточно неформальных контактов с краковскими писателями, чтобы ездить в закопанский дом творческого труда Союза писателей, обустроенный в довоенной вилле «Астория».
Частично это произошло по причинам здоровья: Краков уже тогда был знаменит плохим воздухом. Сейчас ничего не изменилось, и, вероятно, даже Лем, хоть и предвидел всё, не смог угадать полвека назад, что это будет проблемой даже во второй декаде XXI века. Проживание в Кракове в любом случае усугубляло аллергию, и Лем старался ездить в горы в период цветения, а также зимой. Да и вообще, при каждом удобном случае.
В 1950 году в «Астории» он познакомился с одним «толстяком», с которым пошёл на прогулку к озеру Чёрный Став Гонсеницовы. Об этой прогулке Лем рассказывал в нескольких интервью, которые отличаются весьма существенными деталями (в одних версиях Лем сразу знал, кто это, а в других – узнал позже). Они разговаривали о польских и мировых литературных традициях фантастики – о Грабинском, Уминском, Верне, Уэллсе.
«Толстяк» спросил Лема, если бы он получил заказ, то написал бы что-то подобное? Лем без сомнений сказал «да» (у него ведь уже был готов «Человек с Марса»). Две недели спустя ему пришёл издательский договор, так как «толстяк» оказался Ежи Панским, влиятельным редактором из издательства «Czytelnik». В договоре было оставлено пустое место для названия – Лем вслепую вписал «Астронавты», не имея даже понятия, о чём будет писать, но догадывался, что такое название зацепит.
Роман вышел в следующем году и решил для Лема сразу много проблем. Прежде всего он мог быть принят в Союз писателей на законных основаниях. Кроме того, со дня на день он станет пионером польского science fiction. В издании «Астронавтов» на обложке была отметка «научно-фантастический роман» (через дефис). Вероятно, это было первое в Польше издание, которое обозначалось калькой с английского science fiction, обретшего в США популярность благодаря стараниям упоминавшегося уже Хьюго Гернсбека.
С литературной стороны «Астронавты» были намного слабее, чем «Больница Преображения». Даже сложно поверить, что это один и тот же автор, к тому же старше на несколько лет. Однако на фоне общей нудной и серой соцреалистической литературы 1951 года роман засветился, как тунгусский метеорит, которому был посвящён (Лем в поисках темы, вероятно, просто схватился за объявленную как раз в 1950 году гипотезу советских учёных Ляпунова
[121] и Казанцева, что, возможно, это был не метеорит, а катастрофа внеземного летающего аппарата). Роман принёс Лему первые переводы: в 1954 году книга вышла в ГДР, фурор она произвела и в СССР.
В Польше роман пробудил злость многих рецензентов. Евстахий Белоборский и Анджей Трепка, которые сами пробовали писать книги о космических путешествиях, злились на Лема, что он увёл у них из-под носа пальму первенства, атаковали его с двух сторон.
Белоборский в «Проблемах» указывал Лему на научно-технические ошибки в описании космического корабля «Космократор», которым герои летят на Венеру, откуда (как оказалось) прилетел тунгусский болид. Он обвинял «Астронавтов» (скорее всего, справедливо), что роман нарушает «второй закон Циолковского».
Трепка в «Ilustrowany Kurier Polski» обвинял Лема в нарушении этикета марксизма-ленинизма. В польском тексте герои обращаются друг к другу на «пан»: «Там никто не говорит «вы». Слово «товарищ» – такое дорогое для нас сейчас – по мнению автора, уже не находит себе место через 50 лет», – комментировал Трепка.
На то же обратила внимание и Софья Старовейская-Морстинова в «Tygodnik Powszechny», но по другой причине: «Люди, замкнутые в межпланетном корабле, должны называть друг друга по имени, – писала она, иронизируя, – уважаемый, обратите внимание, за нами гонятся метеориты!» От лица «всех переводчиков» она выразила надежду, что формула «пан» пропадёт в польском до 2000 года. «И кто из вас был прав, уважаемая пани?» – так и хочется мне спросить с высоты нашего 2017 года.
Идеологические обвинения случались часто. На страницах «Nowa Kultura» было напечатано и мнение Людвика Гженевского и Софьи Возьницкой. Это не были голоса «за» или «против», как в сегодняшних медиа, это была скорее дискуссия, кто с более принципиальных позиций сможет обвинить Лема. Гженевский критиковал его за «неописание человека эры коммунизма». Возьницкая – за «недостаточно сильные идеологические фундаменты». Оба в каком-то смысле были правы, но Лем влез с ними в бессмысленную полемику.
Хоть в интервью много лет спустя он любил вспоминать эти критичные отзывы, нужно справедливости ради сказать, что было много и положительных рецензий. Роман хвалили, в том числе Лешек Хердеген, Адам Холланек (парадоксально, но именно за «отображение коммунизма») и Анджей Киёвский, который справедливо назвал роман «книгой в честь человека». Даже в том двухголосье из «Nowa Kultura» Людвик Гженевский похвалил автора за захватывающее описание пейзажей Венеры, которые, по его мнению, были действительно самой сильной стороной романа.
Судя по тому, что говорил Лем, его отец не был в восторге от «Астронавтов» – и трудно этому удивляться. С точки зрения литературного мастерства это очевидный шаг назад по сравнению с «Больницей Преображения». Роман, однако, сигнализирует о начале ожидаемого улучшения материального состояния семьи Лемов. После успеха «Астронавтов» Лем уже мог быть разборчивым в издательских заказах.
