Но как учит Талмуд: «кто спасает одну жизнь, спасает весь мир». Так что, возможно, свой самый большой литературный успех Станислав Лем пережил именно на переломе апреля и мая 1962 года. Силы, вложенные в безнадёжное, казалось бы, дело, окончательно не были потрачены впустую.
Дело Лесницкого имело неожиданный хеппи-энд, свидетелем которого, к счастью, был Щепаньский. Иначе мы бы никогда об этом не узнали. Лем этим не хвалился.
Это было почти годом позднее, вот запись от 9 мая 1963 года:
«Вчера вечером я был в Клинах. Только мы на именинах Сташека. Только ненадолго пришёл какой-то сосед. А до того – звонок от Лесницкого, который вдруг нашёлся (я подозревал, что он в конце концов окажется в [закрытом заведении] в Кобежине
[241]). Какое-то невероятное изменение в нём произошло. Работает, нашёл квартиру, живёт как нормальный человек».
Может, достаточно было того, что в своей жизни он встретил кого-то, кто оказался настолько бескорыстно добрым? Я не был бы удивлён, если бы Святой Пётр встретил Лема не словами чешского портье: «Ах, это вы написали «Эдем»?», а словами: «Ах, это вы тогда бескорыстно спасли в шестидесятых одного человека? Добро пожаловать, вот ключ…»
VII
Глас Господа
Люди, живущие в золотую эпоху, этого не знают. Такого сознания не было у древних афинян или ренессансных флорентийцев. Не было его и у польских писателей в шестидесятых годах, хотя это, безусловно, золотая эпоха польской культуры.
Давайте представим себе: по телевизору идёт «Kabaret Starszych Panów»
[242] (1958–1966), «Wojna domowa»
[243] (1965–1966) и Stawka większa niż życie
[244] (1965–1967). Мы уже на память знаем соль каждой шутки и каждый удивительный поворот событий – мы знаем, кем является группенфюрер Вольф и как wespół w zespół żądz moc móc zmóc
[245] (заставки шоу «Kabaret Starszych Panów»). Как прекрасно было бы увидеть это в премьерных фрагментах!
А высшая культура? Можно тогда пойти в театр на «Картотеку» Ружевича (1961) в режиссуре Свинарского (1965). В филармонию на «Страсти по Луке» Пендерецкого (1966). В кино на «Нож в воде» Полянского (1961), «Пепел» Вайды и «Рукопись, найденную в Сарагосе» Хаса (1965).
Если речь идёт о Леме и его друзьях, то золотая эпоха сияет ярким светом. Сцибор-Рыльский в то время преуспевающий сценарист, «Пепел» как раз его творение. Блоньский выезжает на престижную стипендию в Сорбонну и привозит оттуда новейшую моду литературоведения – популяризует у нас мысль Барта и структуралистов. Щепаньский специализировался на дорожных записках путешественника, потому постоянно ездил за деньги издательства то в Латинскую Америку, то в Персию, то на Шпицберген, то в США. Мрожек делает мировую карьеру как один из самых популярных европейских драматургов. А что же Лем? Если не пишет свою «Кибериаду», то только потому, что как раз пишет «Сумму технологий».
Все они покоряют вершины своих возможностей. Все познают триумфы. Однако этого не видно из писем и дневников Щепаньского, который после встреч с друзьями часто описывает их минорное настроение. Моменты триумфа случаются редко и их, как правило, сопровождает рефлексия типа «да что значит этот триумф – слишком мало, слишком поздно и совсем не так, как должно было быть». Все они переживают регулярные приступы сомнений в значимости своей работы – не верят в свой талант, со страхом ожидают реакции друзей. И эта реакция порой бывает суровая.
3 сентября 1962 года Щепаньский, к примеру, пишет: «Позавчера вечером Лемы и Блоньские были у нас. Блоньский разочарованный, в истерике. Ничто его не интересует и ничто не радует. Он пародирует, агрессивно дурачится, но видно, что на самом деле плохо с ним. Он не верит в смысл своей критической деятельности, его тошнит от безвкусицы».
Из описаний Щепаньского видно, что Блоньский имел привычку напиваться до печали. Во время дружеских встреч он жалел себя и свою профессиональную нереализованность. Он считал, что всем лучше, чем ему, и ожидал от окружающих сочувствия в связи с проблемами, которые окружающим казались комично неважными (что Блоньского обижало ещё больше). Вот один из таких взрывов в 1967 году, во время приёма у Лемов в день годовщины их свадьбы:
«Вечер в Клинах. Годовщина свадьбы Сташеков. Были Блоньские и Мадейские. Блоньский импровизировал целую мистерию-буфф над столом, выкрики в честь икры, лекция о гастрономии в барочно-оргиастическом стиле, дурачился оч. смешно, а в конце впал в ярость, потому что кто-то вспомнил про какую-то мебель от школы Кенара
[246], которую он хотел купить и которую продали кому-то другому. И не меняя стиля, начал выгружать свои комплексы, корни которых уходили вглубь «непризнанности» критика. Это было интересно, хоть и неловко, фальшиво, как сюрреалистический театр»
[247].
В письмах к Мрожеку Блоньский, в свою очередь, обвиняет друзей в меланхолии.
«Наши друзья погружены в печали», – пишет он в 1963 году
[248]. Когда речь идёт о грусти Лема, он обычно добавляет что-то злобное на тему того, как Лему везёт:
«Сташек тебя обнимает. Окруженный баррикадами из крабовых и спаржевых консервов, снабжённый широким выбором алкоголя, он, как из крепости, дышит ужасными ядами на всё, что его окружает. Другие тоже, только у них меньше еды»
[249].
