В Польше «Путешествие тринадцатое» было издано в конце 1966 года в «Wydawnictwо Literackie» – у них были свои методы борьбы с цензурой, и они издавали те вещи Лема, которые не могли быть изданы больше нигде. Я писал об этом в контексте «Диалогов», но так же было и с «Рукописью, найденной в ванне» – так же будет и с «Маской», «Профессором А. Дондой» или «Воспитанием Цифруши».
В случае Лема дополнительным поводом для беспокойства было постоянное ухудшение здоровья. К проблемам с аллергией, почками и суставами в 1961 году добавились также проблемы с сердцем. «У меня богатая гамма недомоганий, которая в совокупности приводит к разнообразным видам боли; ЭКГ ничего не показала, однако боли не проходят», – писал он в 1963 году Врублевскому
[265]. Эти боли были куда хуже предыдущих, потому что не позволяли ему даже писать – из-за них Лем был вынужден раньше вернуться из лыжного отпуска в зимнем сезоне 1962/1963.
На здоровье он жаловался редко. Друзья знали о его сенной лихорадке, потому что это было трудно не заметить. Также они знали о приступах сезонного гриппа. О своём сердце Лем, однако, писал Врублевскому только в ответ на письмо, в котором тот описывал свои проблемы с сердцем. В шестидесятых (и позднее) у Лема не было и дня, чтобы у него не проявлялся какой-то недуг
[266]. Также ему приходилось считаться с тем, что боль, которая с утра чувствовалась как лёгкое покалывание, к вечеру превращалась в парализующую пытку или даже коллапс сердца.
Вероятно, именно потому он отказывался от многих (весьма привлекательных) предложений поехать куда-то на стипендию или конференцию. Путешествовал только с женой – они снова посетили Югославию (1966), выбрались в Грецию (1963) и Францию (1965). Они охотно выезжали и в более широком кругу (со Щепаньскими) в горы.
Однако Лем не хотел никому объяснять, даже самым близким друзьям, почему его не интересуют предложения поездок, которые они по доброте душевной ему предлагали. Мрожеку, который приглашал его поучаствовать в Harvard International Seminar, он ответил так:
«Мой дорогой,
спасибо за память и твоё упрямство, с каким заботишься о моей судьбе в общем, и в особенности о гарвардской её части. У меня, по правде говоря, уже мозоль в том месте, в котором я вынужден постоянно повторять «нет», и мне стыдно признаться, но ещё раз “нет”»
[267].
Исключением стала поездка в СССР. После первого раза Лем знал, что его всё время будут окружать доброжелательно настроенные люди, которые в случае чего ему помогут, посоветуют лекарства и отвезут в больницу. Кроме того, кто бы не хотел почувствовать себя рок-звездой в толпе фанатов? Особенно если эти фанаты – не какие-то случайные подростки, а космонавты и учёные (как Шкловский или Капица).
Одну из поездок (17 октября
[268] –8 ноября 1965) он так описывал Врублевскому:
«Я вчера вернулся из Москвы. Был там три недели – Ленинград, Москва, Харьков, Дубна, то есть Международный Институт Ядерной Физики – меня там очень почитали. Я выступал на ТВ, по радио, меня снимали для кинохроники, я стал почётным студентом физмата МГУ, потом в Харькове я был гостем космонавтов, получил от них фото, сделанные в космосе, с разными похвальными надписями, их портреты, был у Капицы, у Шкловского дома, принимал в отеле группу физиков из ИФП [Институт физических проблем] в Москве, давал интервью (бесчисленное количество) прессе, получал странные подарки (монокристалл алюминия, прыгающая утка с мотыльком, гора книжек, сосуд Дьюара для жидкого гелия, но он разбился, китайская джонка из железного дерева, портрет Эйнштейна, какие-то ручки, бог знает что ещё). Меня поили коньяком, грузинским цинандали, сплошные банкеты, я на автографы списал «Паркер», ложился в кровать после полуночи, а с самого утра меня поднимали ТАССы и звонки. Я катался на реактивном самолёте, пузатом «Ан», которого там называют Беременной Саранчой, на машине, экспрессе «Красная Стрела», меня возил по ночной Москве на своей машине космонавт Егоров, я выступал со вторым, Феоктистовым, в библиотеке Горького. Третий, Титов, написал предисловие к моим «Избранным сочинениям» в одном томе, «Мосфильм» подписал со мной два договора на экранизацию моих произведений («Солярис» и «Непобедимый») и одну короткометражку («Испытание» с Пирксом), телевидение поставило моего «Верного робота», были дискуссии, моя лекция в Ленинградской Комиссии Связи науки с искусством об использовании кибернетических методов в литературоведении – и снова ещё черт знает что. Я получил библиографию моих произведений в СССР – у меня там 2,6 млн. тиражей книг, не считая газет и журналов, в которых перепечатывали разные вещи. Я привёз огромное количество – четверть чемодана – писем, вопросов, которые получал на встречах, в Харькове толпа, жаждавшая автографов, напирала на президиум так, что мы вместе со столом въехали в стену, добрые доктора спасли мне жизнь. В Москве так же, но чуть спокойнее. В частных квартирах тоже были банкеты, когда знаменитые актёры Москвы представляли мне свою искусность, пели под мандолины, и души русские открывали передо мной всю свою непостижимую широту. Меня там так облизывали, что я едва двигаюсь сейчас. У меня были сотни разговоров и вообще я много всего интересного, даже необычного узнал, поскольку передо мной у них не было секретов.
Несмотря на это, у меня ничего в сознании не поменялось и вернулся я такой же, как уезжал»
[269].
Советский Союз тогда как раз входил в «обратную фазу синусоиды», на которую жаловался Лем в культуре ПНР. В 1964 году Брежнев сместил Хрущёва и начал закручивать гайки в культурной жизни. Лем, однако, увидел последние проблески оттепели, прежде всего в виде богатой культуры самиздата и андеграундной музыки, которую исполняли только на дружеских посиделках. Щепаньский 9 ноября 1965 года записывает, что Лем рассказывал ему о советской «научной и художественной среде, заражённой бессильным ферментом. По домам поют иронические баллады, по рукам ходят машинописи (в тысячах экземпляров!) книг, которых не пропустила цензура».
Больше всего Лему в душу запала «ироническая баллада» Юрия Визбора (1934–1984), андеграундного певца, который в Польше больше всего известен по роли Мартина Бормана в «Семнадцати мгновениях весны». Иногда авторство этой баллады ошибочно приписывали Владимиру Высоцкому.
Лем, скорее всего, не узнал полного её названия, которое звучит так: «Рассказ технолога Петухова о своей встрече с делегатом форума стран Азии, Африки и Латинской Америки, которая состоялась 27 июля в кафе-мороженом «Звёздочка» в 17 часов 30 минут при искусственном освещении» (Яцек Качмарский написал позже собственную версию под названием «Встреча в порту», меняя всё, кроме концепции, на которой построена композиция). Лем так восторгался текстом песни, что, вероятно, выучил его на память – фонетическую запись (с небольшими изменениями) выслал Врублевскому
[270]. Очевидно, он декламировал её и Щепаньскому, потому что немного других произведений, которые тогда слышал Лем, можно было назвать «иронической балладой». «Таких песен я привёз целый чемодан», – писал Врублевскому.
