Когда это читаешь, то трудно верить, что Лем тогда чувствовал себя творчески выгоревшим. Однако своё отсутствие вдохновения он тогда описывал Мрожеку так:
«Мельница моя пока стоит, и лишь вручную, на переносных жерновах, я мелю немного ракетной муки, ведь вынужден издавать какие-то книги. Последняя вещь, которую эта мельница выдала, это должен быть такой сумасшедший сборник сказок, но не таких, как «Сказки роботов», которые (надеюсь) я тебе посылал, эта последняя вещь – сейчас в работе в издательстве»
[311].
В июне 1965 года, во время одного из типичных для шестидесятых марафонов писательства в Закопане, Лем написал автобиографический «Высокий Замок». Одним из первых читателей, а точнее, слушателей, был Ян Юзеф Щепаньский, которому Лем прочитал фрагмент сразу после возвращения из Закопане, в последний день июня. «Прекрасно! Лучше, чем его science fiction», – записал он. Комплиментами от Щепаньского (и своей жены) Лем хвалился в письме к Мрожеку, в котором назвал «Высокий Замок» «якобы воспоминаниями из детства»
[312].
В том же письме появляется описание проекта, который Лем вскоре начнёт воплощать в жизнь как «апокрифы»:
«Мне пришло в голову, что забавно было бы написать фиктивный дневник чтения одного фиктивного типа, в котором были бы представлены его впечатления от прочтения романов, стихов, философских произведений, пьес – тоже, разумеется, фиктивных, благодаря чему можно было бы убить нескольких зайчат сразу: во‐первых, я бы тогда освободился от надоевших подробных описаний («маркиза вышла из дому в пять»), во‐вторых, я мог бы делать аллюзии на тексты, в которых фигурировали бы гиганты, которых я не мог бы назвать непосредственно и напрямую, в‐третьих, я мог бы показать глубину многих планов, например, представляя реакцию критики – фиктивной, конечно, – на произведения – фиктивные, конечно, – в этом дневнике – тоже фиктивном, написанном моим персонажем – тоже фиктивным».
В 1966 году не было традиционного марафона в Закопане. Лемы тогда поехали в большое путешествие по Югославии. В этом году не будет написано ни одного романа, но Лем не бездельничает – он пишет новые рассказы о Пирксе, Тихом, Трурле и Клапауции, пишет вместе со Щепаньским сценарии для фильмов (из которых ничего не получится), работает над произведением под рабочим названием «Кибернетика и литература», в котором хотел ответить на упрёки, выдвигаемые «Сумме технологии» (книга закончена в октябре 1967 года
[313], выйдет как «Философия случая»).
В 1967 году он вернётся к форме романа и напишет тот, который мне лично исключительно близок, – «Глас Господа». Начал его весной, потому что на трудности в писательстве он жалуется в письмах Мрожеку в апреле и мае. «Я писал книгу, а потом оказалось, что я не смогу её дописать. Потому пока что я отложил её», – признаётся он в апреле
[314]. В мае лучше не становится, но Лем шире описывает свою идею:
«Писательство моё сорвалось, увязло – и я его отложил. Это должна была быть история в некотором смысле фантастическая, но в некотором – всё же реалистическая, первый контакт Земли с Космосом, перипетии, связанные с получением каких-то сообщений Оттуда, что сразу привело бы к огромным осложнениям стратегической, военной, политической природы и ещё каким-то другим; когда та сторона, которая владела тем шифром (идея такова, что никто не может его ни нормально прочитать, ни понять), начинает над ним корпеть в условиях абсолютной секретности, и эта секретность съедает всё – письма, учёных, людей, космос, произошли две вещи – во‐первых, у меня не получилось разогреть материал так, чтобы он расплавился, чтобы заинтересовал меня собой, чтобы серьёзно затянул меня, потому что я с самого начала прекрасно знал, чего хочу. Во‐вторых, мне не хватало мелких американских реалий, потому что действие должно было происходить в США. Не из-за цензуры, но из-за того, что они в данный момент материально находятся в авангарде и могут больше сделать в области материальных действий. Если это расположить в Стлане, а хоть и под Парижем, то это бы не имело смысла. В России это бы потянуло за собой тривиальные дела, которые меня в этом контексте (но не вообще) не интересуют
[315].
29 мая Лем выехал в Закопане – «кажется, в ожидании чуда, так как все источники у меня иссякли – не фантазии, а какого-то желания, азарта, чувства необходимости высказать в писании»
[316]. Блоньский писал Мрожеку так:
«Сташек тоже грустнавый, ничего не может писать, мне кажется, что science fiction он уже высосал до конца. Ему нужно начать новую жизнь – как философу, быть может. У него бы получилось. Что за странный мозг: в трёх сферах – научной, литературной, философской – он уникально одарён. Если это совместить, было бы гениально. Но это именно такое сознание, которое не позволяет совмещать»
[317].
В 1967 году Лем, хоть и вернулся к прерванной традиции июньских писательских марафонов в Закопане, но на этот раз даже они не дали результата. В июне он закончил первую версию «Гласа Господа», но был так ею недоволен, что осенью уничтожил её и написал всё заново
[318]. Окончательную версию он отправил в издательство «Czytelnik» 10 января 1968 года
[319].
Поскольку он её уничтожил, то неизвестно, чем первичная версия отличалась от окончательной, однако у меня есть некоторая гипотеза. В следующих письмах появляется идея, которой в описаниях с 1967 года ещё не было. Речь идёт о том, чтобы в личности выдуманных учёных, работающих над передачей из космоса, зашифровать реальных людей – самого Лема (как рассказчика, математика и физика Хогарта, человека «старого, сухого, язвительного, философствующего, неприятного, хмурого и рафинированного»
[320]), а также Блоньского, Щепаньского и Януша Вильгельма, исключительно зловредного человека, который горячо занимался успокоением польской культуры с подачи натолинцев, которых тогда называли мочаровцами – от их вождя, всемогущего министра внутренних дел).
