Лем, вероятно, отобразил здесь одно из своих интеллектуальных приключений, во время которых его прекрасный «МОСГ» пытался понять проблему, черпая из разных источников. В земной библиотеке Тихий не мог ничего узнать о том, существуют ли курдли – как утверждают курдлянские источники (КУР) – или являются мистификацией, как утверждают люзанские (ЛЮЗ). И как понимать всё это с полами? Потому он отправляется в своё последнее межзвёздное путешествие – а то, что он понял в результате осмотра на месте, я вам не расскажу, потому что роман действительно читается так, как написал его автор – «катаясь по полу от смеха».
Прочтение такой простой аллегории «Восток – Запад» невозможно, потому что появляется третья империя. Кливия. Как её интерпретировать? Китай? Третий рейх? Этот роман слишком хорош для таких простых интерпретаций.
Ежи Яжембский рассказывает прекрасный анекдот о том, как Лем критиковал его эссе, в котором Яжембский представил последовательную интерпретацию «Осмотра на месте» как холодной войны. «Так вы же сами мне это сказали!» – аргументировал удивлённый Яжембский. «Не надо было мне верить!» – выдал ему Лем
[418].
«Ни с одной книгой я не мучился так, как с «Осмотром…», – говорил он Бересю. И оно того стоило! Когда он нашёл правильную формулу, работа пошла как по маслу, как во время тех великих творческих извержений шестидесятых годов.
Сюжет он обдумал в сентябре 1980 года
[419]. В середине декабря готово было «уже около 100 страниц»
[420]. В канун Рождества Лем дошел до сто двадцатой страницы
[421] и – как видим из следующего письма – закончил описывать кульминационную сцену «разговора философов», в которой на тему Люзании и Курдляндии спорят Поппер, Рассел, Фейерабенд, а вдобавок ещё Шекспир и один Выживший в холокосте, который вмешивается в дискуссию интеллектуалов, вероятно, как porte-parole самого Лема, говоря, что не нужно создавать идеальный строй, достаточно такого, в котором один человек не убивает другого, чтобы из его шкуры сделать себе абажур.
В начале января готовы были уже сто семьдесят страниц
[422], что означало приближение окончания работы над черновиком. В марте Лем выслал окончательную версию (снова!) в «Wydawnictwо Literackie», потому что карнавал «Солидарности» перечеркнул все старые обиды. Баранчака тоже вычеркнули из списков цензуры, и, наконец, мог выйти «Волшебник Земноморья», хоть он и попал в книжные магазины (как и «Осмотр на месте») только в следующем году, когда Лем уже пребывал в своей берлинской квазиэмиграции.
Я чувствую особую близость с этой книгой также потому, что это была первая книга Лема, самостоятельно купленная мной в книжном магазине. Раньше я читал всё, что было у меня дома, у одноклассника дома или, наконец, в библиотеке. В 1982 году тринадцатилетним мальчиком я впервые мог самостоятельно пойти в книжный магазин (которого уже не существует) на варшавском проспекте Объединения и купить новую книгу Лема!
Лем вложил в этот роман своё разочарование Западом. «Запад больше не рай», – писал он в 1982 году в письме Тадевальду
[423]. Писателя раздражало, что Германия и Австрия не понесли никакого наказания за Вторую мировую войну и жили в благосостоянии, которого даже вообразить себе не могли поляки или русские, которые теоретически были в лагере победителей.
Больше всего его злило то, что западное общество не осознавало того, как им хорошо, – постоянно только жаловались, что им всего мало. Лема особенно раздражали левые политические силы Западной Европы со своими жалобами на капитализм и радостным непониманием, что есть вещи намного хуже, чем духовная пустота и пресыщенность. Уже в 1977 году он жаловался в письме, что в Германии основой мыслей «интеллигентных молодых людей» являются марксизм и жалоба на «скуку, происходящую от Пресыщенности и Общего Уровня Спокойствия»
[424]. Подобные мотивы заметны и в других письмах: Лем жаловался, что все интеллигентные немцы – это левые, а когда Лем целенаправленно искал консерваторов, они все оказывались идиотами. Он действительно их искал – когда Тадевальд хотел свести его с группой политически неравнодушных молодых людей в Вуппертале, он напрямую ответил, что согласен, только если речь идёт о ХДС/ХСС
[425]
[426].
Правые политические силы Германии разочаровали Лема спором, который позднее был назван (несколько с преувеличением) спором историков («Historikerstreit»). Его основы были чисто политические. Немецкие интеллектуальные работники, прежде всего Эрнст Нольте, их неформальный гуру, начали подвергать сомнениям прежнее понимание холокоста как явления беспрецедентного, единственного в своём роде, и описывать его как убийство с грабежом. Жестокое, преступное, непростительное, но всё же объясняемое. А ко всему прочему, не такое уж и исключительное, потому что и Сталин, потому что и Мао…
В Германии в семидесятых и восьмидесятых такая переоценка имела не только характер интеллектуальных игр, потому что возникали, что очевидно, и политические последствия. Официальная риторика послевоенной политики ФРГ была таковой, что раздел страны и разные «акты покаяния» являются ценой, которую Германия вынуждена заплатить за ужасные преступления Третьего рейха. Однако если бы оказалось, что Гитлер не был таким исключительным преступником, а только таким же, как многие другие, то почему Германия сегодня должна понести такое страшное наказание за его деяния, если Россия не искупает преступлений Сталина?
Лем считал такую логику абсурдной, хотя бы потому, что хорошо знал СССР и ФРГ, а потому понимал, что всё как раз наоборот. Жители России страдали из-за преступлений Сталина ещё много лет после его смерти, а жители ФРГ «перебирали сотни видов цветных кальсон» и плавали «в бассейнах с подогретой морской водой» (так он писал в письмах).
