Я оставил пиво с таблетками на кухне и проковылял обратно до дивана. Боль в ноге была адской. Почему я не могу принять всего лишь пару таблеток, чтобы отойти от хирургической операции? Разве это такая уж большая проблема?
«Просто сделаю, и все, – подумал я. – Это же лекарство. Это не срыв».
Я вернулся на кухню и вытряс на ладонь одну таблетку. Затем еще одну. У бутылки с пивом была откручивающаяся крышка. Всегда ли у бутылок были откручивающиеся крышки? Я не мог вспомнить. Я повернул крышку. Она не поддавалась. Я попробовал снова – и все равно не смог открыть. Выдвинув ящик, я нашел открывашку и поддел ею крышку. Пшшш. Сладостный звук, который я слышал столько раз. Ярко-пряный аромат пива. Фантастика! Я так хотел его попробовать.
В свое время я запомнил десятки броских лозунгов «Анонимных алкоголиков», но в настоящий момент не смог придумать ни одной причины, почему мне не следует принять таблетки и выпить пива. Если ситуация выйдет из-под контроля, то я воспользуюсь тюрьмой как заведением для реабилитации, и никто не узнает. Я решился.
Надо только спланировать свои действия и убедиться в том, что никто мне не помешает. Собирается ли Лиз возвращаться? Может, стоит подождать, пока она не проведает меня? Или позвонить и сказать, что со мной все в порядке и ей не нужно приезжать? Утром могут заехать дети, так что можно отослать им сообщение, что мне нездоровится и лучше побыть одному. Я взял телефон, чтобы набрать Лиз, но не успел нажать кнопку, как он зазвонил у меня в руке. Увидев номер матери, я нажал на отмену, но он зазвонил снова. Вдруг ей нужна помощь? Я ответил:
– Привет, мам.
Молчание.
– Мам, ты там? Алло! – сказал я громче.
– Привет, – услышал в ответ. – Кто тут? Привет.
– Это я, Чарли. Ты мне позвонила. Все в порядке?
– Я тебе позвонила? Вроде бы нет. Но раз уж ты на линии, то мне нужно кое о чем тебя спросить.
Я подождал. Снова молчание.
– Ты о чем-то хотела меня спросить, мам?
– Черт. Не помню, – глубоко вздохнула она.
– Что-нибудь насчет собак? Или твоих лекарств?
– Не уверена. А, погоди. Хорошо, что ты позвонил. Ты знаешь, где фильтры для кофе?
Этот вопрос она мне уже задавала.
– Посмотри в шкафу прямо над кофеваркой. По-моему, ты их там держишь.
– Я уже там смотрела. Их там нет.
Я подумал секунду:
– А ты смотрела в холодильнике, где хранишь дополнительные запасы кофе?
В последнее время в ее холодильнике частенько оказывались разные вещи, в том числе и телефон.
– А, вот они где! Как ты узнал? – спросила она и продолжила, не дожидаясь ответа: – Ну ладно, спасибо, что позвонил. Я люблю тебя. Поговорим после.
Если ситуация выйдет из-под контроля, то я воспользуюсь тюрьмой как заведением для реабилитации, и никто не узнает. Я решился.
Я прижимал телефон к уху, прислушиваясь к шороху и постукиваниям. Она не повесила трубку, а просто положила телефон рядом. Я слышал, как открываются и закрываются дверцы шкафа. Полилась вода, потом залаяла собака. Мама вышла из комнаты, а потом вернулась, напевая старую песню Люсинды Уильямс, которая нравилась нам обоим. Потом она снова подняла телефон. Я представил, как она рассматривает его в изумлении и понимает, что сейчас кто-то на связи. Потом я услышал ее дыхание. Она прислушивалась. Я ничего не говорил. Она отключилась.
Затем я посмотрел на таблетки в ладони. Нет. Я не могу так поступить с собой и подвести мать. Не сейчас. Я открыл флакон и высыпал их обратно. Потом подошел к раковине, поднес бутылку пива к носу и втянул воздух. Пахнет восхитительно. Я вылил его.
В потрясении я вернулся на диван, растянулся на нем и закрыл глаза. Я слишком устал. «Завтра, – подумал я, проваливаясь в сон. – Я позволю себе выпить пиво и лекарство завтра, если мне это понадобится. Разрешу себе сказать: „Пропади оно все пропадом“, и почувствую облегчение от этих слов. Почувствую, как алкоголь растекается по моему телу, как сильнодействующие вещества растворяются у меня в крови. Я разрешу себе пропасть… ЗАВТРА. Не сегодня. Если я проснусь завтра и мне нужно будет это сделать, я сделаю».
Проснувшись на следующее утро, я понял, что не сделаю. Арест и суд и так выбили меня из колеи. Я не позволю отнять у меня еще и трезвость.
Я сообщил друзьям и родственникам, что накануне отъезда устраиваю прощальную вечеринку. Она была намечена на субботу, а в воскресенье утром мы собирались торжественно пробежать десять миль. Всего попрощаться со мной пришли около 150 человек. Я нарисовал RIP на камнях размером с ладонь и раздавал их всем, объясняя, что эти буквы обозначают не «покойся с миром», а «бег на месте»
[23] – то, чем я собираюсь заниматься в тюрьме, когда у меня заживет колено. Большинство собравшихся смеялись. Я чувствовал, как ко мне возвращаются силы.
В воскресенье вечером я впервые после ареста посетил собрание «АА». Они требовали абсолютной честности, и хотя я не совершил ничего плохого, я беспокоился, что люди будут думать обо мне как о самозванце, о том, кто только притворялся честным и трезвым, занимаясь какими-то темными, незаконными махинациями. В глубине души я верил, что цель «Анонимных алкоголиков» не осуждать людей, но никак не мог избавиться от мысли, что даже после восемнадцати лет трезвости меня здесь не приветствуют.
Я сидел позади всех и слушал, как собравшиеся говорят о своих страхах и благодарности и принимают жизнь такой, какая она есть. Мне казалось, что они обращаются непосредственно ко мне. Их слова напомнили мне о том, ради чего стоит жить. Я решил не поддаваться страху, а просто принять то, что ожидает меня впереди. Мне были не подвластны события, но я мог изменить свое отношение к ним.
На следующее утро я поехал в Норфолк в Вирджинии. Зал суда был забит под завязку. Товарищи по моим забегам, бывшие зависимые, родственники, старые друзья, бывшие подруги и незнакомцы – все они приехали с разных концов страны, чтобы оказать мне поддержку. В переднем ряду сидели Пэм, мои дети, мать, отец и отчим.
Судья прочистил горло и зачитал приговор: двадцать один месяц в федеральной тюрьме.
Нордландер и Коски начали с того же места, на котором закончили в прошлый раз, и потребовали сурового приговора. Потом настала моя очередь выступать. Голос мой дрожал, пока я зачитывал обращение к судье с просьбой разрешить мне вернуться домой и дать возможность послужить обществу, помогая другим людям. Когда я заговорил о своей матери и детях, у меня сжалось горло. Позади себя я слышал рыдания.
Судья объявил, что прочитал сто двадцать писем от разных людей, свидетельствующих о моей добропорядочности, – это было больше, чем во всех других его делах. Во мне затеплилась надежда.
