Через несколько звонков она ответила, но, по всей видимости, удивилась записанному приветствию с вопросом, хочет ли она поговорить с заключенным федеральной тюрьмы Бекли. Я боялся, что она тут же повесит трубку, но она нажала нужную кнопку и с сомнением в голосе произнесла:
– Алло?
– Привет, мама.
Впервые за двенадцать лет я назвал ее «мама». Обычно я обращался к ней сокращенно, «мам». Но услышав ее голос, я вновь почувствовал себя ребенком.
– Привет, мама. Это Чарли.
Я сообщил, что со мной все хорошо и что ей не следует беспокоиться. Она рассказала мне про свою кошку и о том, что ей очень хочется что-нибудь написать, но она не может сосредоточиться. Потом она снова завела историю про кошку. У меня не хватило духа ее прервать. Ее голос казался таким далеким, неуверенным, почти угасшим. В горле у меня встал комок. Она стремительно теряла память. Я не был уверен, что к тому времени, когда меня выпустят, она хоть что-то будет соображать.
Я понял, что привлек к себе внимание – сделал то, что мне настоятельно советовали не делать.
Кроме трехсот минут оплаченных телефонных разговоров в месяц, нам предоставляли ограниченный доступ к электронной почте с поминутной оплатой. Я ежедневно переписывался с отцом, который все еще усердно сражался за меня, тщательно изучая записи судебных заседаний и другие документы. Он держал меня в курсе общенациональных новостей: каждый день приносил все более поразительные откровения о крахе рынка жилья. Банкам выписывали астрономические штрафы, но не предъявляли обвинений в совершении уголовных преступлений, что мы оба находили возмутительным. Упрямство отца меня даже немного смешило. Я знал, что он всегда относился к правительству с изрядной долей цинизма, но сейчас ему казалось, что задета наша личная честь. «Большие шишки» упекли за решетку его сына. Я был рад, что он на моей стороне. Несмотря на все наши отличия, он любил меня и не хотел, чтобы окончательная победа досталась этим «мудакам».
Колено понемногу восстанавливалось, и мне не терпелось снова начать бегать. Но перед этим мне нужно было решить еще одну проблему. У меня не было подходящей для бега обуви – только плохо сидящие на ноге ботинки со стальным носком, которые мне дали вместе со стандартной одеждой. Другую обувь нужно было заказывать в тюремном магазине, но тоже за деньги, а их еще не перевели. К тому же покупку должен был одобрить Уэкер, но, судя по нашей первой встрече, он вряд ли подписал бы заявление. Я подозревал, что, узнай он, насколько важен для меня бег, не видать мне никаких кроссовок.
Я решил раздобыть старые кроссовки у кого-нибудь из заключенных. На воле мне бы и в голову не пришло, что можно пользоваться старыми кроссовками. Каждая пара изнашивалась по-своему, в зависимости от стиля бега ее владельца. Кроме того, покупать что-либо в обход тюремного магазина запрещалось. Если меня поймают, то запишут о нарушении в моем деле, а за это грозит «яма», то есть строгое одиночное заключение. И все же, как я выяснил через некоторое время, в тюрьме процветал черный рынок. Заключенные покупали друг у друга часы, ботинки, еду и всякие поделки. Мне очень нужны были кроссовки, и я решил испытать удачу.
Однажды в длинной очереди на обед ко мне подошел огромный чернокожий парень, весом 180 килограмм, с массивными руками.
– Это ты ищешь кроссы?
Я осмотрелся, не слышат ли нас охранники.
– Ага.
– Дашь «маки», будут тебе кроссы.
– Без проблем.
На самом деле у меня не было банок макрели или тунца, как и не было марок или чего-нибудь другого, что служило валютой в Бекли, потому что мне еще не разрешили отовариваться в магазине. Но мне отчаянно требовались кроссовки. Придется как-то изворачиваться.
Через несколько дней этот парень показался у моей камеры с черными «Nike» в руках. Протянув их мне, он сказал:
– Проверяй.
Кроссовки были сильно поношенными, с дырками по бокам и протертыми подошвами. Я вытянул язычок, чтобы проверить размер, и в нос мне ударил затхлый запах. Они были двенадцатого размера.
– Ладно, – сказал я, стараясь скрыть восторг. – Все нормально.
Я пообещал продавцу двенадцать банок тунца и банку арахисового масла, несмотря на предупреждение, что любому задолжавшему заключенному грозит серьезное наказание. Разберусь с этим позже. Кроссовки были моими. Когда он ушел, я скинул тяжелые ботинки, зашнуровал «найки» и, насколько позволяло травмированное колено, попрыгал по камере. Превосходно! Оставалось только дождаться, когда окончательно заживет колено.
После еще двух попыток Уэкер все-таки утвердил мой список посетителей. Решив, что вдруг с ним можно иметь дело, я обратился к нему с другой просьбой: устроиться на работу в службу отдыха. От заключенных вовсе не требовалось, чтобы они устраивались на работу, но мне хотелось быть чем-то занятым, да и несколько лишних долларов для местного магазина не помешают. Я заручился поддержкой главы этой службы, который подписал мое заявление о приеме на работу – «отмазку» на тюремном жаргоне, – и пошел к Уэкеру.
– Мне дать это вам?
– Это еще зачем? – спросил он, пробуравливая меня взглядом.
– Мне сказали, в службе отдыха требуются работники, и мне хотелось бы там поработать. Мистер Уал уже подписал.
– Мне насрать, что он подписал. И ты тут ничего не решаешь. Я завтра сам назначу тебе работу.
На следующий день меня назначили работать мусорщиком – разгребать отходы в моем корпусе и в корпусе среднего режима по соседству. По большей части это была рутинная работа, но иногда я обнаруживал «сокровища»: шприцы с иглами, разрезанные банки из-под колы, служившие чернильницами для татуировок, и пропитанные кровью тряпки. Это было отвратительно. В неделю я получал 5 долларов 25 центов – достаточно, чтобы купить банку арахисового масла, срок хранения которого истек всего полгода назад, и несколько крекеров в придачу.
Каждый вечер перед проверкой я гулял с Хауэллом и его знакомыми. В бытность свою инвестиционным банкиром Хауэлл собрал большое досье на довольно влиятельных людей. Он рассказал, как один недобросовестный обвинитель предлагал ему дать ложные показания против кого-то из его бывших клиентов. Хауэлл отказался лгать, отчего стал мишенью для этого же самого обвинителя. Он проиграл судебную битву, и его приговорили к полутора годам. После этого случая и после того, что он услышал от других людей в федеральной тюрьме, Хауэлл решил защищать заключенных, став для них своего рода бесплатным адвокатом и помогая подавать жалобы или апелляции.
Хауэлл хотел помочь и мне, и я с благодарностью принял его предложение. Я передал ему все имеющие отношение к моему делу документы, включая свидетельские показания перед Большим жюри и копию судебного протокола. Прочитав их, он заявил, что мое дело – худшее из тех, что он когда-либо видел. Он посоветовал мне продолжать бороться.
Поскольку бегать я не мог – как и посещать собрания «Анонимных алкоголиков», – уровень моей тревоги взлетел до небес. Я понимал, что нужно как можно скорее приступить к бегу, как бы ни болело колено. Однажды вечером, после обеда, я натянул свои черные кроссовки и вышел во двор. Там тренировались несколько заключенных и, как обычно, ошивалась целая толпа курильщиков. Тюремные правила не разрешали курить здесь, в лесистой зоне у беговой дорожки, но это никого не останавливало.
