Ты не поверишь, но прошлой ночью я обнаружил, что Джим Альбертс, застройщик, который продал тебе кондоминиум в Кейп-Чарльзе, был осужден за сговор с Хеллманом и мошеннические сделки по недвижимости. Они использовали подставных покупателей, фальсифицировали кредитные документы, оценивали недвижимость выше реальной стоимости, занимались подлогом и всякими другими незаконными действиями, какие только можно представить. И твой оформитель ссуды, Майкл Шмафф, также был осужден за этот сговор. Судья спросил его, весь ли их совместный бизнес был мошенническим, и он признался, что да. Они скрыли эти доказательства. Это нарушение твоих прав по Правилу Брейди. Если Хеллман, Альбертс и Шмафф совершили это преступление, то тебя нельзя обвинить. Но самое главное, Чарли, мы получили право вызвать на допрос этих ублюдков.
Я был в шоке. Мы всегда подозревали, что в этом деле был задействован кто-то еще, потому что читали внутреннюю корреспонденцию федерального агентства, указывающую на то, что «заговор подразумевал нескольких соучастников». Я побежал к Хауэллу, стоявшему в очереди за ужином, чтобы рассказать о письме отца.
– Вот сволочи, – сказал он.
В апреле воздух снаружи стал теплее, а дни удлинились, что подогрело мое желание бегать. Но колено до сих пор болело. Я едва с ума не сходил от желания вернуться на беговую дорожку и от ожидания, что мое дело вот-вот пересмотрят. Как-то во второй половине дня я решил, что пора бежать, несмотря ни на какую боль. Я сам поступлю так, как советовал всем, кто обращался ко мне с вопросами о том, как начать бегать и какой программы придерживаться: просто выйду и побегу. Я настроился на один круг и прошел несколько кругов для разминки. На четвертом я уже шел так быстро, как только мог.
Чуть наклонившись вперед, я постарался плавно перейти на бег. Но вместо этого как-то странно поскакал, прихрамывая, словно только что родившийся жеребенок, делающий свои первые шаги. Казалось, будто я забыл, как бегать. За одним нелепым и неуверенным движением следовало другое. Примерно через дюжину шагов я собрался и постарался оценить обстановку. Похоже, я даже обернулся, чтобы посмотреть, не отвалилось ли что-нибудь от меня. Ничего. Я вздохнул поглубже и снова побежал. На этот раз я пробежал метров сто. Боль была приемлемой. Конечно, не такое уж удовольствие, но я бежал.
Закончив круг, я снова перешел на шаг. Я достиг своей цели. Самым разумным было закончить на этот день. Но, конечно, я не закончил. Я пробежал еще один круг, затем еще один, и так полтора километра. Колено мое ныло, но чувства, что оно травмировано, не было.
После этого я выходил на дорожку ежедневно. Пусть я все еще хромал, но с каждым выходом ощущал себя сильнее. Я удлинял дистанцию, ускорял темп, и мое настроение взлетело до небес. Каждый спортсмен, вынужденный прервать тренировки из-за травмы, знает, каково это и каково бывает вернуться. Это все равно что воскрешение из мертвых.
За три месяца пребывания в Кэмп-капкейке ощущение новизны и растерянности пропало. С каждым днем я лучше понимал, что от меня требуется и как держаться подальше от возможных неприятностей.
Я научился заключать сделки в столовой с другими заключенными, которые охотно меняли свои овощи и фрукты на мои бургеры и курицу. Я всякий раз предусмотрительно брал с собой целлофановый пакет – на всякий случай, вдруг что подвернется. Когда подавали сладкий картофель, я наполнял им пакет и возвращался в камеру. Там я выскребал мякоть, перекладывал пюре в пластиковый контейнер, который покупал в магазине, и посыпал его коричневым сахаром, который приобретал у Рауди за марки. Я ни разу не видел, чтобы в столовой в каком-то блюде использовали коричневый сахар, но у Рауди почему-то всегда был запас.
Каждый спортсмен, вынужденный прервать тренировки из-за травмы, знает, каково это вернуться. Это все равно что воскрешение из мертвых.
Я также освоил своеобразный этикет посещения туалетов в Бекли. Всего на более чем две сотни заключенных было восемь туалетов. Если ты заходил в кабинку, то нужно было обязательно «смывать из вежливости», то есть спускать воду немедленно после каждого опорожнения, чтобы уменьшить запах. После этого можно было задерживаться в кабинке – тщательно подтираться, читать, делать что угодно. Но если ты забывал смыть, тебе напоминали об этом криками. Посещение душевой также подразумевало определенный протокол действий. Всего душевых кабинок было десять, и к ним выстраивалась очередь. Если ты мылся больше пяти минут, тебе напоминали. Впрочем, вода была чуть теплой, так что желания задерживаться особенно не возникало.
Еще я научился правильно ходить по коридорам. Ни при каких обстоятельствах нельзя было заглядывать в другие камеры. Каким бы естественным ни казался непринужденный взгляд, тюрьма – не то место, чтобы с любопытством глядеть по сторонам. Через какое-то время я, передвигаясь по жилому комплексу, как опытный обитатель, смотрел прямо на пол перед собой.
Но к чему я не привык, так это к шуму. Постоянная болтовня, крики, кашель, смех, сморкание, чихание, споры, пение и рыгание, доносившиеся со всех сторон и в любое время суток, – все это сливалось в непрерывный гул, на фоне которого иногда что-то хрипло вещал громкоговоритель или раздавались высокие пронзительные вопли. Слушать это постоянно было пыткой. Некоторые друзья присылали мне книги по медитации, каждое упражнение в которых начиналось с фразы: «Прежде всего найдите тихое место, где вас никто не будет отвлекать». Я смеялся. Такого места здесь не было.
Утром в субботу 14 мая я «отпраздновал» три месяца своего тюремного заключения забегом на 23 километра. Мне нужно было сжечь всю отрицательную энергию, которая заставляла меня нервничать, ведь в выходные мне предстояло принять много посетителей. Днем меня впервые должна была посетить мать, а в воскресенье приезжали Пэм с Кевином. Конечно, мне очень хотелось повидаться с любимыми людьми, и мне необходимы были такие посещения, но они всегда оборачивались для меня стрессом. Я старался не думать о мире снаружи. Только так можно было выдержать очередной день в заключении. Посетители нарушали устоявшийся распорядок, и более того, потом они шли к выходу, а я возвращался в свою камеру. Мне как бы еще раз давали понять, что я не свободен. Они уходят, а я остаюсь.
Мать уже не могла водить машину и попросила подругу подвезти ее в Бекли. Когда объявили мое имя, я едва не помчался в зал для посетителей. После быстрого осмотра дежурного КО меня пропустили в зал, и я увидел мать с ее подругой Кимберли: они сидели на стульях. Мама просияла, когда я подошел к ней с распростертыми руками. Обняв ее, я почувствовал, насколько она хрупка. Она крепко сжимала меня. По телефонным разговорам было трудно оценить ее состояние. Она часто заговаривалась или забывала о сказанном. Но сейчас я понял, что, несмотря на болезнь Альцгеймера, моя мать по-прежнему тот самый человек, которого я всегда бесконечно любил.
Нам позволялось обнимать посетителей только дважды – один раз при встрече и второй раз при расставании. В остальное время физические контакты запрещались. А мне так хотелось протянуть руку и сжать ладонь матери! Мы поговорили о ее домашних животных, и она спросила, как меня кормят, хорошо ли я сплю и как мое колено. Я сказал, что все нормально.
