— Я слышал, меня разыскивают, — сказал он и объяснил, что сам пришел сдаваться. — А потому посылать за мной ребят нет нужды
[434].
Когда его привезли в тюрьму Гатри, его встречал там местный журналист. Глубоко посаженные глаза Хэйла горели, а двигался он, по словам репортера, «как дикий зверь в клетке»
[435].
Журналист спросил его:
— Вам есть что сказать?
— Кто вы? — поинтересовался Хэйл, не привыкший, чтобы к нему приставали с расспросами.
— Газетчик.
— Я буду обсуждать свое дело не в газетах, а в окружном суде.
В надежде, что Хэйл хоть что-то о себе расскажет, журналист спросил:
— Сколько вам лет?
— Мне 51 год.
— Сколько вы уже живете в Оклахоме?
— Лет двадцать пять.
— Вы достаточно хорошо известны здесь, не так ли?
— Возможно.
— У вас много друзей?
— Надеюсь.
— Разве они не хотели бы услышать ваши слова, даже если вы просто заявите: «Я невиновен»?
— Я буду говорить о своем деле с судебной, а не с газетной трибуны. Не правда ли, сегодня холодный вечер?
— Да. Как в этом сезоне скотоводческий бизнес?
— Очень хорошо.
— Путь от Похаски был долгим?
— Да, но у нас в авто были подняты занавески.
— Так как насчет заявления?
Хэйл еще раз отрицательно помотал головой, и его увели. Если он и был выведен из равновесия, то лишь ненадолго. На момент допроса к нему вновь вернулась уверенность, даже дерзость. Он был убежден в своей неуязвимости и настаивал на том, что следователи совершили ошибку. Казалось, неприятности были у Уайта, а не у него.
Уайт предвидел, что Хэйл своих грехов не признает никогда, уж точно не перед стражами порядка, а может, даже и перед Богом, к которому столь часто обращался. Поэтому единственная надежда была на Эрнеста Беркхарта.
— При одном взгляде на него было сразу ясно, что он слабохарактерен, — отмечал Уайт
[436].
Работавший вместе с ним прокурор выразился еще откровеннее:
— Наш выбор пал на Эрнеста Беркхарта, потому что его можно было сломать
[437].
Беркхарта привели в камеру на втором этаже федеральной тюрьмы в Гатри, служившую временной комнатой для допросов, так называемым «ящиком». Он был в собственной одежде и, по словам Уайта, выглядел как «провинциальный денди, разодетый в стиле Дикого Запада — дорогие ковбойские сапоги, яркая рубашка, крикливый галстук и сшитый на заказ по высшему классу костюм»
[438]. Арестованный нервно ходил по комнате и облизывал губы.
Уайт и агент Фрэнк Смит приступили к допросу.
— Мы хотели бы поговорить с вами об убийствах Анны Браун и семьи Билла Смита, — сказал Уайт
[439].
— Черт, да я об этом ничего не знаю, — заявил Эрнест.
Уайт пояснил, что они допросили в тюрьме человека по имени Берт Лоусон, который сказал совсем другое — а именно, что Беркхарту об этих убийствах многое известно. Однако упоминание имени Лоусона, казалось, не произвело на того никакого впечатления — он продолжал сидеть спокойно как скала, будто это его не касалось.
— Он говорит, что вы участвовали в подготовке взрыва дома Смитов, — сказал Уайт.
— Он лжет, — твердо ответил Беркхарт.
Теперь у Уайта возникли сомнения, где-то в глубине души, возможно, всплывавшие и прежде, но подавляемые: что, если Лоусон действительно врал, просто услышав об этой истории от других преступников в тюрьме? Возможно, он надеялся, что в обмен на показания правоохранительные органы сократят ему срок. Возможно, все признание подстроил Хэйл, как еще одну интригу в грандиозном заговоре. Уайт уже не знал, чему верить. Однако если Лоусон действительно солгал, получить признание Беркхарта было еще важнее, в противном случае все дело разваливалось.
В тесной душной камере Уайт и Смит часами предъявляли собранные ими по каждому убийству доказательства, пытаясь уличить Беркхарта. Иногда в том чувствовалось некое раскаяние, словно он хотел снять груз с души и защитить свою жену и детей. Однако стоило упомянуть Хэйла, как Эрнест буквально коченел на стуле. Дядю он явно боялся сильнее, чем закона.
— Советую вам все рассказать, — произнес Уайт едва ли не умоляюще.
— Тут нечего рассказывать, — сказал Беркхарт.
К полуночи Уайт и Смит сдались и приказали вернуть допрашиваемого в его камеру. На следующий день их ждали новые неприятности. Хэйл заявил, что может доказать — в момент взрыва он находился в Техасе, поскольку получил там телеграмму и расписался за нее. Если он говорил правду — а похоже было на то, — Лоусон действительно все время лгал. Отчаянно желая добраться до преступника, Уайт совершил худший грех следователя и вопреки явным противоречиям поверил в то, во что хотел поверить. Считаные часы оставались до того, как адвокаты Хэйла представят копию телеграммы и его вместе с Беркхартом выпустят — и до того, как вести о том, что Бюро опозорилось, распространятся и в конце концов дойдут до Гувера. А один из его помощников выразился о своем начальнике так: «Того, кого он невзлюбит, он уничтожал»
[440]. Тем временем адвокаты Хэйла уже слили информацию одному журналисту, написавшему о «безупречном» алиби
[441] подозреваемого и отметившему: «Он ничего не боится».
В отчаянии Уайт обратился к человеку, который однажды уже скомпрометировал следствие и стал в глазах агентов персоной нон грата — Блэки Томпсону. Тот был преступником, в чьих жилах текла кровь чероки; в начале расследования его выпустили из заключения как информатора, а потом он убил полицейского. С момента поимки он, позорное пятно на репутации Бюро, о котором предпочли забыть, сидел в тюрьме штата.
Однако из отчетов первого расследования по делу было известно, что Блэки, возможно, располагает решающей информацией об убийствах. Не советуясь с Гувером, Уайт приказал перевести узника в Гатри. Пойди что-нибудь не так, например, соверши Блэки побег или причини кому-нибудь вред, это стало бы концом карьеры Уайта, поэтому он проследил, чтобы за транспортировку отвечал Лютер Бишоп, тот самый сотрудник правоохранительных органов штата, который убил Эла Спенсера. Когда Блэки доставили в здание федеральной тюрьмы, он был скован по рукам и ногам и окружен небольшой армией охранников. На близлежащей крыше Уайт посадил снайпера, через окно державшего заключенного на мушке.
