Я внимательно смотрю на доктора Уолша. Его льняной костюм помят, верхние пуговицы рубашки расстегнуты. Глаза поблескивают над раскрасневшимися щеками, брови взъерошеннее обычного. Я смотрю на него так, как будто бы мне нужно таким образом удержаться за него, потому что мне кажется, что весь остальной мир катится в тартарары.
– Но почему, – спрашиваю я, – почему же они тогда не заросли?
Он начинает моргать еще чаще, чем раньше.
– Что?
– Ну, если таких лезвий нет, почему тогда мои раны не зажили?
– А, ну да. – Он набирает побольше воздуха в легкие. – Этого я тоже не знаю. В этом как раз загадка. Если таких лезвий не бывает, то, значит, что-то другое нанесло тебе эти раны. Это могла быть… ну, я не знаю… операция. К примеру.
– Операция? Но зачем?
Он пожимает плечами.
– Понятия не имею. Именно поэтому я и хочу тебя внимательно осмотреть.
Я этого не хочу. Я не хочу ничего этого знать. Я просто хочу, чтобы меня не трогали. Я закрываю крышкой пустой бенто и сползаю со стены на тротуар.
– Мне нужно сначала подумать об этом, – говорю я. Что на самом деле неправда: думать мне не нужно. – До свидания.
С этими словами я ухожу, просто оставляю его стоять на улице. И не просто ухожу, а спасаюсь бегством. Я как-то еще держусь до поворота, но стоит ему скрыться из виду, бросаюсь наутек. Наверно, я выгляжу странно, когда несусь через город, но мне сейчас вообще нет до этого дела. Мир вокруг меня расплывается – может быть, потому, что я в смятении, а может, потому, что у меня слезы стоят в глазах. А может, мир и правда теряет свои очертания. По крайней мере, оказавшись наконец дома, я очень радуюсь, что тетя Милдред еще не вернулась. Весь дом в моем распоряжении, а именно это мне сейчас и нужно.
Возможно, это и вправду были слезы. По крайней мере, мои щеки мокры, а тело как-то странно дрожит. Я иду к раковине, выпиваю стакан воды, а потом долго стою с пустой головой. Я не знаю, что мне теперь делать. Хотя нет, знаю. Просто я боюсь того, что могу при этом выяснить.
Я отставляю в сторону стакан, иду в комнату тети Милдред и беру у нее на трюмо карманное зеркальце. Потом поднимаюсь в ванную, раздеваюсь, сдираю пластырь с одного из разрезов, самого нижнего слева. Это небольно, но и приятным не назовешь. Горячий душ мог бы размочить пластырь, но сейчас я не хочу тратить на это время. Я поворачиваю настенную лампу так, чтобы свет от нее падал внутрь разреза, а потом беру в руку зеркальце.
Я начинаю спереди, там, где начинается разрез, где-то на ладонь от грудины и на ладонь ниже грудей. Я кладу большой палец на кожу над разрезом, указательный – под, а потом раздвигаю разрез так, чтобы я могла заглянуть внутрь. Я так еще никогда не делала. Мне сейчас это кажется невероятным, но это правда. Мне всю жизнь говорили, что это рана. Рана, которая, по счастью, не кровит, но в нее ни в коем случае ничего не должно попадать: никакие предметы, микроорганизмы, ничего, от чего она могла бы воспалиться, а я заболеть. Меня так приучили держать разрезы закрытыми, что я ни разу не решилась заглянуть внутрь.
Внутри на вид нет ничего особенного. Сначала немножко светлой кожи, которая потом переходит во что-то красноватое и складчатое. Не важно, с какой стороны я открываю разрез, внутри всё выглядит одинаково. Понятно одно. Это не рана. Это не что-то такое, что можно сделать при помощи надреза лезвием ножа.
Может быть, мне и правда сделали операцию, о которой я теперь ничего не помню, как и предположил доктор Уолш? Но зачем кому-то делать такие прорези в грудной клетке? Это была бы самая бессмысленная операция в истории медицины!
Я не думаю, что доктор Уолш прав. Более того, я практически уверена. Потому что у меня есть подозрение, которое в сотню раз хуже. Я замечаю, что вся дрожу и с трудом могу побороть желание отшвырнуть от себя зеркало, повернуть лампу обратно к стене, снова заклеить разрез и обо всём забыть.
Но воспоминание не дает себя прогнать из головы. Как я иду с тетей Милдред по рынку. Я плетусь рядом с ней вдоль торговых рядов на случай, если нужно будет помочь ей с вопросом или ответом. Сегодня это не особо нужно, потому что большинство торговцев знают тетю Милдред и как-то с ней изъясняются. Но раньше это часто было необходимо. Я уже не помню, как так вышло, но, привлеченная запахом, остановилась перед прилавком со свежей рыбой и морепродуктами. Там я впервые увидела жабры.
Эта картинка всплыла у меня в памяти сейчас, когда я рассматриваю свои разрезы! Разрез на моем боку выглядит как очень-очень длинная жабра. Мне становится дурно. Теперь мне и правда приходится отложить зеркало, а то перед глазами темнеет. Я приваливаюсь к двери и сползаю по ней на пол, ложусь на коврик и поднимаю ноги. Всё мое тело покрывает холодный пот. Я охаю и инстинктивно переворачиваюсь на правый бок. Страх, что грязь попадет в рану, сидит во мне глубоко.
Так я и лежу какое-то время. Постепенно темная пелена перед глазами рассеивается. Я сажусь, в груди какое-то тягостное ощущение. Меня обманывали. Скрывали правду обо мне и моей жизни. То, что произошло с моим телом, похоже не на результат операции, а на результат генетической манипуляции. И это катастрофа, самое худшее, что только могло бы со мной случиться. Потому что генетические манипуляции в неотрадиционалистских зонах запрещены. Единственное исключение – лечение некоторых болезней, но тут каждый случай требует отдельного разрешения. А так люди, подвергшиеся генетическим манипуляциям, на территорию зон не допускаются.
Если то, что я заподозрила, окажется правдой и кто-нибудь об этом узнает, меня депортируют. И никому не будет дела до того, что я еще маленькая. Мэр Сихэвэна в этих вопросах непреклонен.
Но если я буду вынуждена покинуть Зону, тете Милдред придется поехать со мной, а это разобьет ее сердце. В этом я совершенно уверена. Это ее просто в могилу сведет.
Я встаю. Пот на моем теле высох, голова больше не кружится. Я возвращаю лампу в привычное положение и смотрю на свое отражение в зеркале. Решение принято: эту тайну необходимо сохранить. Любой ценой.
Вскоре возвращается тетя Милдред, раньше, чем я ожидала. Я только-только успеваю вернуть ее зеркальце на место и замести все следы. А незаклеенный разрез… жабру… могу и вечером заклеить.
Тетя Милдред выглядит одновременно и разочарованной, и воодушевленной, замечаю я, спускаясь по лестнице.
– Нам пришлось прервать партию, – суетливо сообщает она жестами, параллельно снимая свое приличное платье. – Норе позвонили. Из порта. Полиция задержала троих моряков из Макао. Они пытались ввезти контрабандой подводные дроны. Начальник порта попросил Нору помочь ему с оформлением бумаг.
Вот, значит, что там случилось. Все типы дронов – вот еще один пункт из списка запрещенных к ввозу предметов. Мне сразу вспоминаются города, в которых дроны – сущее проклятие. Однажды я была свидетелем того, как упавший грузовой дрон так сильно покалечил маленькую собачку, что она вскоре после этого умерла. Стоит мне подумать об этом, как у меня сжимается сердце. Мне нужно сохранить свою тайну не только ради тети Милдред. Я и сама нисколечки не хочу возвращаться в ужасный внешний мир.
