На деле же, когда я прихожу, она готовит. Она выглядит подавленной, но встречает меня осторожной улыбкой. И она приготовила рыбу в панировке! Я в шоке. Тетя Милдред никогда не готовит рыбу. Панированную рыбу я всегда ем, когда на мой день рождения мы идем в «Маяк», маленький ресторанчик над портом. То, что сегодня у нас на обед рыба, – это явно жест примирения.
– То, что ты сказала сегодня утром… – начинает тетя Милдред, когда мы сидим с ней за столом. – Это правда?
Пока пробую первый кусочек, я думаю. А что вообще правда? Правда то, что у тети Милдред рыба получается лучше, чем у повара «Маяка», хотя сама она рыбу терпеть не может.
– Я могу дышать под водой, – объясняю ей, потому что это проверено мной самой. А значит, я знаю, что это правда. – Когда отверстия у меня на груди не заклеены, я могу нырнуть и оставаться там, под водой, столько, сколько захочу.
Тетя Милдред потрясенно смотрит на меня.
– Я этого не знала, – говорит она растерянно. – Я… Так, значит, это не раны?
– Нет, – говорю я. – Это жабры. Как я и сказала.
– Правда?
Я встаю, задираю рубашку и раздвигаю пальцами края нижней правой жабры. Она еле заставляет себя взглянуть.
– Да-да, – бормочет она. – Хорошо. Раз ты так считаешь. Хватит.
Я снова сажусь и киваю на ее тарелку, до которой она пока не дотрагивалась.
– А ты? – спрашиваю я. – Получилось очень вкусно!
Она кивает с отсутствующим видом, берет вилку и нож, отрезает кусочек, жует – но не похоже, что она вообще различает вкус того, что ест.
– А несчастный случай? – спрашивает она, продолжая держать вилку в руке. – А справка? Она же была… официальная. С голограммными печатями и прочим. Я действительно верила…
На это у меня нет ответа. Я много раз видела эти документы, и мне они тоже казались настоящими. С другой стороны, это означает, что в наши дни можно раздобыть отличные поддельные документы, если знать, к кому обратиться.
– Проблема в том, – говорю я, – что, как только это выяснится, меня депортируют из Сихэвэна. – И не только из Сихэвэна, а вообще из всей Зоны. Мои руки начинают дрожать, и я выдаю: – А выяснится это, как только меня осмотрит доктор Уолш.
То, как она на меня смотрит, – невыносимо. Невыносимо видеть мою тетю такой – такой раздавленной, такой беспомощной. Мою тетю, которая всегда заботилась обо мне. К ней всегда можно было прийти, если мне страшно. А теперь страшно ей.
– Депортируют? – повторяет она медленно. Я засовываю в рот большой кусок рыбы, яростно его жую и одновременно отвечаю: – Это же генетическая модификация, вне всяких сомнений. Тут у них разговор короткий.
Тетя Милдред опять перестает есть.
– Мы могли бы остаться в одной из метрополий, – говорит она. – Там такие вещи никого не волнуют.
Ну да. Там бы мы сейчас торчали в дорогой, сырой, вонючей однушке, одежду держали на веревках под потолком, а матрасы каждое утро сворачивали, чтобы было хоть какое-то место для жизни. А пляж был бы так далеко и таким многолюдным, что я бы в жизни не решилась попробовать там нырнуть. Но этим всё и кончится. Одной из свободных зон. Так я еще, глядишь, буду скучать по Карилье. Страшно подумать.
Я вздрагиваю оттого, что тетя Милдред вдруг издает подобие стона, отворачивается в сторону и закрывает лицо руками. Ее сотрясают рыдания. Я тут же оказываюсь рядом, обнимаю ее, беспомощно глажу по голове. Точно так, как она всегда обнимала и гладила меня.
– Ну что ты, что ты, – бормочу я, хотя прекрасно знаю, что она меня не слышит.
Наконец она немного успокаивается. Выпрямляется. Сжимает мою руку и пытается мужественно улыбнуться.
– Нам вообще не стоило сюда приезжать, – говорит она и шмыгает носом.
– Ну, мы же ничего не знали, – возражаю я.
– Садись, – говорит она, отстраняясь. – Ешь. Я ведь для тебя готовила.
И я сажусь. Ем ради нее. И почти не чувствую вкуса. Это ужасно – портить такую прекрасную еду такими грустными разговорами.
Тетя Милдред смотрит на меня каким-то странным взглядом. В какой-то момент мне кажется, что она хочет сказать что-то совершенно другое, но она говорит:
– Если бы мы сюда не приехали, я бы так никогда и не узнала, как оно может быть… что можно жить хорошо… – И громко всхлипывает. – Я не хочу, чтобы нас выгоняли из Сихэвэна, понимаешь?
– Да, – признаюсь я. – Но тебя-то они не выгонят. Только меня.
Она делает большие глаза.
– Ну не могу же я позволить, чтобы ты уехала одна!
– Сколько было лет моей маме, когда она уехала из Перта?
– Семнадцать.
– Ну так и мне через полгода будет семнадцать.
– Но Моника была не одна. С ней был Мориц. – Тетя Милдред резко замолкает. Наверно, тут ей пришла в голову мысль, что я могла бы поступить точно так же, как моя мама.
– Этот Мориц Леман… – я хватаюсь за ниточку. – Кем он был? Я попробовала разузнать о нем, но ничего не нашла.
Тетя Милдред пожимает плечами.
– Студент. На пять лет старше твоей мамы.
– Студент? Ты же сказала, что он был ученый?
– Да не знаю я, кем он был, когда я в последний раз его видела, – возражает тетя Милдред. – Знаю только, что, когда они познакомились с Моникой, он изучал лингвистику.
– Лингвистику! – Теперь моя очередь ронять вилку от удивления. Я прямо чувствую, как моя стройная теория про биохакера рассыпается в прах.
– Он писал работу о языке глухонемых, – объясняет тетя Милдред. – Его заинтересовала Моника, потому что она так хорошо владела языком жестов. Сейчас ведь не так много глухонемых. Всё больше случаев, когда удается вылечить. Когда-нибудь язык жестов вымрет.
Кусочки рыбы, которые я отрезаю, становятся всё меньше и меньше.
– Расскажи мне, что произошло, – прошу я.
Тетя Милдред вытирает уголки глаз.
– С чего начать? – Она в задумчивости съедает кусок картошки. – Ну, ты же знаешь, что мы с Моникой выросли на территории одного из концернов. Перт относится к концерну «Мегафуд». Это вторая по величине зона этого концерна, самая большая, кажется, где-то в Африке. Да, и наш отец – твой дед – был директором направления Wheat and Sheep.
Большую часть того, что она рассказывает, я уже знаю либо по прошлым рассказам, либо из школы. Wheat and Sheep значит «Пшеница и овцы», название этого подразделения вполне характеризует тот странный подход к ведению сельского хозяйства, который принят на юге Австралии. Там много маленьких ферм, которые одновременно выращивают пшеницу и разводят овец. Фермы, конечно же, принадлежат концерну, но обслуживают каждую из них под собственную ответственность от одной до трех семей. Концерн обеспечивает транспортировку, снабжает кормовыми добавками и берет на себя страховку от погодных рисков, что довольно важно в условиях изменившегося климата.
