В итоге мисс Хансен была вынуждена позволить Каррингтон нарядиться в костюм девушки-ковбоя и выйти на сцену в самом начале выступления. Она будет нести изображение нашего штата, вырезанное из картона, с надписью «День благодарения в Техасе». На том и порешили.
Черчилль, выслушав эту историю, взревел от хохота, ослиное упрямство моей сестры, видимо, показалось ему достоинством.
– Вы не понимаете, – сказала я ему. – Ведь если это только начало, то что будет, когда она достигнет подросткового возраста, вот уж даст мне тогда прикурить.
– У Авы было два правила в общении с подростками, – сказал Черчилль. – Первое: чем больше пытаешься их контролировать, тем больше они бунтуют. И второе: пока ты нужен им, чтобы возить в магазин, всегда можно прийти к компромиссу.
Я улыбнулась:
– Нужно и мне запомнить эти правила. Ава, верно, была хорошей матерью.
– Во всех отношениях, – решительно проговорил Черчилль. – Никогда не жаловалась, когда ее обижали. В отличие от многих она умела быть счастливой.
Я почувствовала искушение сказать, что многие, если бы имели хорошую семью, большое поместье и достаточное количество денег, тоже были бы счастливы. Но промолчала.
Однако Черчилль, по-видимому, прочитал мои мысли.
– Из всего того, чего вы наслушались на работе, – проговорил он, – вам следовало бы понять, что богатые люди могут быть так же несчастны, как и бедные. Иногда даже в большей степени, чем бедные.
– Я стараюсь пробудить в себе к ним сочувствие, – сухо ответила я. – Но думаю, между настоящими проблемами и надуманными существует большая разница.
– А вот тут вы прямо как Ава, – сказал он. – Она тоже видела эту разницу.
Глава 15
Через четыре года я наконец стала квалифицированным стилистом салона «Уан». В основном я занималась колорированием – это у меня хорошо получалось, окрашивать волосы отдельными прядями и корректировать цвет. Я, как одержимый алхимик, обожала смешивать жидкие и пастообразные составы в многочисленных маленьких чашечках. Мне доставляло удовольствие производить бесчисленные мелкие, но требущих точности расчеты температуры и времени и, сделав аппликацию, получать ожидаемый результат.
Черчилль продолжал приходить к Зенко стричься, но волосы на шее и брови корректировал у меня. Я всегда, когда он изъявлял желание, делала ему маникюр. Всякий раз, как у кого-нибудь из нас находился повод отпраздновать что-либо, мы ходили обедать, а поводы для этого представлялись довольно часто. Оставаясь вдвоем, мы разговаривали обо всем на свете. Я многое узнала о семье Черчилля, и в первую очередь о его четырех детях. Старшего, тридцатилетнего сына от первой жены, Джоанны, звали Гейдж. Остальных трех родила ему вторая супруга, Ава, – Джека, которому теперь исполнилось двадцать пять, Джо, на два года младше, и единственную дочь Хейвен, которая еще училась в колледже. Я узнала, что Гейдж, в три года потеряв мать, стал нелюдимым, замкнутым и недоверчивым, а одна из его бывших подружек сказала, что у него фобия ответственности. Не будучи знакомым с психологическими терминами, Черчилль не понимал, что это означает.
– Это означает, что он не желает обсуждать свои чувства, – пояснила я, – или чувствовать себя уязвимым. Он боится оказаться связанным.
Вид у Черчилля был озадаченный.
– Это не фобия ответственности. Это значит, что он просто мужчина.
Мы говорили и о других его детях. Джек был спортсменом и ловеласом, Джо жить не мог без компьютеров и приключений. Хейвен настояла на том, чтобы учиться в колледже непременно в Новой Англии, и никакие уговоры Черчилля подумать об Университете Раиса в Хьюстоне, об Университете Юты или, Бог ты мой, хотя бы о Техасском сельскохозяйственном университете ни к чему не привели.
Я делилась с Черчиллем последними новостями о Каррингтон и иногда поверяла ему свои сердечные дела. Я рассказала ему о Харди, о том, как его образ всюду преследует меня. Харди был каждым ковбоем в потертых джинсах с небрежными движениями, каждой парой голубых глаз, каждым разбитым пикапом, каждым знойным безоблачным днем.
– А может, – заметил Черчилль, – пора тебе оставить попытки не любить Харди и смириться с тем, что какая-то часть твоего существа всегда будет по нему тосковать. С некоторыми вещами, – сказал он, – нужно просто научиться жить, и все.
– Но ведь нельзя полюбить, не вытравив из души прежнюю любовь.
– Почему же?
– Потому что в таком случае новые отношения подвергаются риску.
Черчилль, по-видимому, позабавленный моими словами, ответил на это, что любые отношения в том или ином смысле подвергаются риску и лучше не подковыривать их с краев.
Я с ним не согласилась. Мне очень хотелось окончательно освободиться от Харди. Но я не знала как. Я все надеялась в один прекрасный день встретить мужчину, такого неотразимого, что не смогу устоять перед ним и рискну полюбить снова. Вот только что-то я очень сомневалась, что такой человек существует.
И Том Хадсон, с которым я познакомилась, пока ждала родительского собрания в коридоре школы Каррингтон, таким человеком, конечно же, не был. Это был разведенный отец двоих детей, этакий большой плюшевый мишка с каштановыми волосами и аккуратно подстриженной каштановой бородкой. Я встречалась с ним уже год, довольствуясь необременительностью наших отношений.
У Тома был гастроном, и мой холодильник всегда был до отказа забит разными деликатесами: французскими и бельгийскими сырами, банками томатно-грушевого чатни, генуэзским песто, спаржевым супом-пюре в бутылках, маринованными перцами в банках и тунисскими зелеными оливками. Мы с Каррингтон буквально объедались всем этим богатством.
Мне очень нравился Том. Я изо всех сил пыталась в него влюбиться. Он был хорошим отцом своим детям, и я ни минуты не сомневалась, что к Каррингтон он относился бы ничуть не хуже. Том был очень положительным, и существовала масса причин его полюбить. Но такое нередко случается – встречаешься с хорошим человеком, который, бесспорно, заслуживает любви, и – вот досада! – страсти между вами не хватает, даже чтобы зажечь маленькую чайную свечку.
Мы занимались любовью по выходным, когда его бывшая жена забирала детей к себе, а я оставляла Каррингтон с нянькой. Секс с ним, к несчастью, оказался не ахти какой. Я никогда не могла кончить, когда Том находился во мне. Все, что я в это время чувствовала, – это слабое давление изнутри, как от вагинального расширителя в гинекологическом кресле, а потому он начинал с того, что пальцами доводил меня до оргазма. Это не всегда срабатывало, хотя, бывало, мне удавалось наконец достичь нескольких долгожданных спазмов. Когда же и это оказывалось мне недоступным и я чувствовала саднящую боль от его растираний, то имитировала оргазм. После этого Том либо мягко наклонял мою голову вниз, пока я не брала у него в рот, либо опускался на меня, и мы совершали это в миссионерской позе. Программа никогда не менялась.
