Он легко поймал ее и, сняв с каретки, поставил на землю. Оба смеялись и вопили что есть мочи, не замечая меня.
Я слышала, как Черчилль позвал меня с патио, но не откликнулась.
– Я же просила тебя подождать, – накинулась я на Каррингтон, чувствуя, как от облегчения и ярости голова идет кругом. Остатки пережитого страха еще клокотали у меня в горле. Каррингтон внезапно умолкла и побледнела, уставив на меня круглые голубые глаза.
– Я не слышала, – сказала она. Это было ложью, и мы обе это знали. Заметив, как она бочком пододвинулась к Гейджу, точно ища у него защиты – от меня! – я просто взбесилась.
– Все ты прекрасно слышала! И не думай, что тебе это сойдет с рук, Каррингтон. Ты у меня всю жизнь просидишь дома под замком. – Я повернулась к Гейджу: – Это... эта дурацкая штуковина висит чересчур высоко! И ты не имеешь права, не посоветовавшись со мной, позволять ей такие опасные выкрутасы.
– Да нет тут ничего опасного, – спокойно возразил Гейдж, твердо глядя мне в глаза. – У нас в детстве была точно такая же подвесная дорога.
– И вы, готова поспорить, падали с нее, – парировала я. – И наверняка здорово разбивались.
– Конечно, а как же. Но как видишь, остались живы и можем рассказать о своих впечатлениях.
Моя животная, с соленым привкусом, ярость с каждой секундой набирала силу и грозила выплеснуться наружу.
– Ты, заносчивый болван, что ты можешь знать о восьмилетних девочках! Она такая хрупкая, что запросто могла себе шею сломать...
– Я не хрупкая! – возмутилась Каррингтон, еще теснее прижимаясь к Гейджу, который приобнял ее за плечи.
– Ты даже шлем не надела. Без него ничего подобного делать нельзя.
Гейдж смотрел на меня без всякого выражения.
– Так мне что, снять канат?
– Нет! – завопила Каррингтон. Из ее глаз брызнули слезы. – Ты никогда не разрешаешь мне никаких интересных игр. Так нечестно! Все равно буду, буду кататься на канате, ты не можешь мне запретить! Ты мне не мама!
– Э, э... заяц. – Голос Гейджа смягчился. – Нельзя так с сестрой разговаривать.
– Отлично, – рявкнула я. – Значит, я плохая. Пошел ты знаешь куда, Гейдж, со своей защитой, мне твоя защита на фиг не нужна, ты... – Я в оборонительном жесте подняла негнущиеся руки. Колючий, холодный ветер ударил мне в лицо, словно иголками вонзившись в глаза, и я поняла, что сейчас расплачусь. Я посмотрела на них, прижавшихся друг к другу, и снова услышала, как Черчилль меня зовет.
Я была одна против троих.
Я резко развернулась, почти ничего не видя сквозь пелену горьких слез. Пора было отступать. И, печатая шаг, быстро пошла прочь. Проходя мимо Черчилля в кресле-каталке, я злобно бросила ему:
– Вам тоже достанется, Черчилль. – И, не останавливаясь, пошла дальше.
Когда я наконец очутилась в спасительном тепле кухни, то почувствовала, что продрогла до костей. Я выискала самый темный, самый укромный угол в кухне – тесную углубленную нишу кладовой. Все ее пространство было увешано рядами застекленных посудных шкафов. Я пробиралась все дальше и дальше вглубь, пока не забилась в самый дальний угол чулана. А там, обхватив себя руками, съежилась в комок, стараясь занимать как можно меньше физического пространства.
Все инстинкты во мне кричали, что Каррингтон моя и никто не имеет права оспаривать мои решения. Я о ней заботилась, я так многим для нее жертвовала. «Ты мне не мама». Неблагодарная! Предательница! Мне хотелось выбежать на улицу и сказать ей, как просто было бы мне отказаться от нее после маминой смерти и насколько выгоднее было бы без нее мое теперешнее положение. Мама... О, как жаль, что я не могла забрать назад все обидные слова, брошенные ей мною в сердцах, когда я была подростком. Теперь я сама на себе узнала, какую несправедливость приходится терпеть родителям от собственных детей. Заботишься о них, оберегаешь от всяких напастей и что получаешь вместо благодарности? Сплошные обвинения, вместо взаимопонимания – неповиновение.
В кухню кто-то вошел. Я затаилась, моля Бога, чтобы не пришлось ни с кем разговаривать. Но по неосвещенной кухне двинулась темная тень, слишком уж основательная, чтобы принадлежать кому-либо, кроме Гейджа.
– Либерти?
Продолжать прятаться было невозможно.
– Я не хочу разговаривать, – угрюмо отозвалась я.
В дверях, заполнив собой полностью узкое пространство дверного проема, появилась фигура Гейджа, загоняя меня в самый угол. Его лицо терялось в густых тенях.
А потом он сказал то, чего я сроду не ожидала от него услышать:
– Прости меня.
Любые другие слова лишь еще больше разозлили бы меня. Но от этих двух слов слезы перелились через мои ужаленные ветром веки. Я опустила голову, и с моих губ слетел прерывистый вздох.
– Ничего, все в порядке. Где Каррингтон?
– С ней разговаривает папа. – Гейдж, сделав два широких шага, приблизился ко мне. – Ты права. Во всем. Я велел Каррингтон впредь надевать шлем. И перевесил трос на пару футов пониже. – Короткая пауза. – Мне, конечно же, следовало спросить у тебя разрешения, прежде чем натягивать его. Это больше не повторится.
Он обладал абсолютным даром удивлять меня. Я думала, он будет источать яд и спорить. Горло отпустило. Я подняла голову. Сумрак понемногу рассеивался, и уже можно было разобрать очертания головы Гейджа. Он принес с собой запах улицы, ветра, приправленного озоном, аромат сухой травы, а также чего-то сладкого, напоминающего запах только что срубленного дерева.
– Я, наверное, слишком уж ее опекаю, – сказала я.
– А как же? Иначе и быть не может, – резонно заметил Гейдж. – Такая у тебя работа. Если б ты не... – Он осекся и резко выдохнул воздух, потому что увидел, что на моей щеке блестят слезинки. – Вот черт. Нет-нет, не надо. – Он повернулся к тумбочке с ящиками и, порывшись там, вытащил отглаженную салфетку. – Черт побери, Либерти, не надо так. Ну прости меня. Я так виноват с этим треклятым тросом. Я прямо сейчас же пойду и сниму его, – Обычно очень ловкий и расторопный, Гейдж с какой-то необъяснимой неуклюжестью промокнул мои щеки сложенной мягкой салфеткой.
– Не надо, – хлюпая носом, сказала я, – пусть этот трос в-висит.
– Ну ладно, ладно. Как скажешь, так и будет. Сделаем, как ты захочешь. Только, ради Бога, не плачь.
Я взяла у него из рук салфетку, высморкалась и судорожно вздохнула.
– Прости, что я сорвалась. Нельзя быть такой несдержанной.
Тут он нерешительно замялся, остановился, потом заметался, как зверь в клетке.
– Конечно, ты на нее полжизни положила, заботишься о ней, от всего оберегаешь, и вот в один прекрасный день является какой-то дядя и пускает ее вниз по натянутому канату через весь сад на высоте в пять футов над землей и без шлема. Само собой, ты взрываешься.
