Теперь я владелица ранчо в пять тысяч акров. Это ранчо, которое находится приблизительно в сорока пяти минутах езды от Хьюстона, славилось раньше своим конезаводом первоклассных пород подседельных лошадей. Сейчас, сильно урезанное до крошечного клочка земли, это ранчо, по техасским меркам, считается совсем маленьким. Не ранчо, а так, ранчишко, как с насмешкой говорит Джек, но под испепеляющим взглядом Гейджа тут же весь съеживается, прикидываясь страшно испуганным.
– А у тебя и такого-то нет, – весело задирает его Каррингтон и, резво кинувшись к двери, бросает ему напоследок: – Потому что ты чучело.
– Это кто чучело? Я чучело? – изображая ярость, кричит Джек, стремительно кидается вслед за Каррингтон, и по коридорам эхом разносится ее радостный визг.
Вечером накануне уик-энда мы собираем вещи и отправляемся посмотреть наше ранчо, которое Гейдж переименовал в ранчо Армадилло
[24]
.
– Зря ты его купил, – повторяю я ему, наверное, уже в десятый раз, пока мы едем на север от Хьюстона. – Ты мне и так уже достаточно всего надарил.
Не отрывая взгляда от дороги, Гейдж подносит мою руку к губам и целует мои пальцы.
– Ну почему всякий раз, как я что-то тебе дарю, тебе становится так чертовски неудобно?
И я понимаю, что умение вежливо принимать подарки – целое искусство, которое я еще не освоила.
– Я не привыкла к подаркам, – признаюсь я. – Особенно когда нет никакого праздника или дня рождения. И даже раньше, до того как ты подарил мне... это...
– Ранчо.
– Да, еще раньше, до этого ранчо, ты уже и так сделал для меня столько всего, что мне с тобой жизни не хватит расплатиться...
– Милая, – его тон терпелив, но я безошибочно улавливаю в нем явное раздражение, – тебе придется поработать над тем, чтобы стереть в своей голове этот невидимый, только тебе известный баланс, графы которого ты постоянно заполняешь. Успокойся. Ведь я, делая тебе подарки, тоже получаю удовольствие и вовсе не хочу потом все это тысячу раз обмусоливать. – Он бросает взгляд через плечо, чтобы убедиться, что Каррингтон в наушниках. – В следующий раз, как я тебе что-нибудь подарю, от тебя потребуется только сказать «спасибо» и заняться со мной сексом. Это все, что мне от тебя нужно.
Я сдерживаю улыбку.
– О'кей.
Мы въезжаем в железную арку футов в двадцать высотой, опирающуюся на два массивных каменных столба, и едем дальше по мощеной дороге, которая, как я наконец догадываюсь, и есть дорога к нашему ранчо. Минуя поля, засеянные озимой пшеницей, в пятнах крылатых теней от гусей в небе, плотные мескитовые и кедровые заросли, пригнувшиеся к земле колючки груш в отдалении.
Дорога ведет к большому старинному викторианскому особняку из камня и дерева, расположенному в тени дубов и пеканов. Мой ошеломленный взгляд ловит каменную конюшню... загон для лошадей... пустой птичий двор – все это обнесено булыжной оградой. Большой и крепкий дом – просто чудо. Я сразу вижу, мне и говорить не надо, что здесь рождались дети, соединялись пары, происходили семейные ссоры, здесь, под этой остроконечной крышей, жила любовь и звучал веселый смех. Это то место, где чувствуешь себя как в крепости. Это настоящий дом.
Машина тормозит возле гаража на три автомобиля.
– Дом полностью отремонтирован, – говорит Гейдж. – Тут современная кухня, большие ванные, есть телефон и выход в Интернет...
– А лошади здесь есть? – вклинивается возбужденная Каррингтон, срывая с головы наушники.
– Есть. – Гейдж с улыбкой поворачивается к ней, подпрыгивающей на заднем сиденье. – Не говоря уж о бассейне и горячей ванне.
– Я мечтала о таком доме, – говорит Каррингтон.
– Неужели? – Я и сама слышу, что мой голос звучит как во сне. Я отстегиваю ремень безопасности и выбираюсь из машины, не сводя глаз с особняка. В своих страстных мечтах о семье и доме я никогда не могла себе ясно представить, как все это должно выглядеть. Но то, что я увидела, кажется мне таким совершенным, что лучшего и не надо. Дом окружен террасой с качелями, а пространство под потолком выкрашено голубой краской, как это делали в старину, чтобы осы не строили гнезд. С деревьев вокруг нападало столько пеканов, что можно, наверное, набрать несколько ведер.
Мы заходим в помещение с работающим кондиционером, с интерьером в белых и кремовых тонах, с сияющими, отполированными мескитовыми полами, отражающими падающий из высоких окон свет. Стиль, в котором оформлен интерьер, в глянцевых журналах называют «нью-кантри», что значит минимум кружев и оборок, но все диваны и кресла мягкие, и подушек – в изобилии. Каррингтон издает радостный вопль и тут же исчезает, перебегая из одной комнаты в другую. Время от времени она возвращается рассказать о каком-нибудь новом открытии.
Мы с Гейджем обходим дом не спеша. Он следит за моей реакцией, предлагая менять и заводить здесь все по своему усмотрению. Обилие впечатлений лишает меня дара речи. Я сразу же обнаруживаю глубинную связь с этим местом, с упрямой растительностью, вросшей в сухую красную землю, с низкорослыми деревьями, дающими приют пекарям, рысям и койотам. Все это мне гораздо милее, чем стерильная чистота современной квартиры, парящей высоко над улицами Хьюстона. Ума не приложу, каким образом Гейдж догадался, к чему всегда стремилась моя душа.
Он поворачивает меня лицом к себе, стараясь заглянуть мне в глаза. Я в это время думаю, что никто и никогда еще не старался с таким самозабвением сделать меня счастливой.
– О чем ты думаешь? – спрашивает он.
Я знаю, что Гейдж не выносит моих слез – их вид приводит его в полное расстройство, – поэтому изо всех сил стараюсь сдержаться, перемогая жгучую боль в горле.
– Думаю о том, как я за все благодарна Богу, – отвечаю я, – даже за плохое. За каждую бессонную ночь, за каждую секунду своего одиночества, за каждую неполадку в машине, каждую жвачку, прилипшую к моей подошве, каждый просроченный счет, проигрышный лотерейный билет, синяк, разбитую тарелку и сгоревший ломтик тоста.
– Почему, солнышко? – мягко спрашивает Гейдж.
– Потому что все это привело меня сюда, к тебе.
Гейдж что-то тихо бормочет и целует меня, пытаясь сделать это очень нежно, но вскоре стискивает меня в своих объятиях, крепко прижимая к себе, и со словами любви целует в шею, опускаясь все ниже и ниже, пока я, задыхаясь, не напоминаю ему, что Каррингтон рядом.
Затем мы втроем готовим ужин, а поужинав, усаживаемся на воздухе и долго болтаем. Иногда мы замолкаем, чтобы послушать жалобную песню плачущей горлицы, редкое ржание лошади в конюшне, шелест дубовых листьев, колышимых легким ветерком, который с глухим стуком сбрасывает на землю пеканы. Наконец Каррингтон идет наверх мыться в переоборудованной ванне с ножками в виде львиных лап, а потом спать в комнате с голубыми обоями. Она, уже сонная, интересуется, нельзя ли нарисовать на потолке облака, и я отвечаю ей: «Да, конечно же, можно».
