Посланника принимали, казалось бы, как друга, но следили за ним со всех сторон. Он привез уже известные нам предложения; только способ их изложения стал совсем иным. Катина, отправившийся из Дофине и продвинувшийся до Авильяны, где в это время он разбил лагерь, потребовал от герцога Савойского прислать государственного министра, чтобы тот выслушал распоряжения короля Франции.
Выдержать такое было тяжело, и Виктор Амедей не проглотил обиды.
Он чрезвычайно гордо заявил, что ни его величество король Людовик XIV, ни прежние короли, чьим наследником он является, не позволяли себе относиться к герцогам Савойским со столь недопустимым высокомерием. И добавил, что охотно пошлет к маршалу государственного министра, но не для того, чтобы получать приказы, а чтобы, выслушав предложения короля, выдвинуть наши условия.
Посланник не был уполномочен добиваться большего. Он вернулся к маршалу; туда же, для того чтобы выиграть время, послали государственного министра, и тот нарочно сделал ряд неприемлемых предложений в ожидании времени, когда приказы, посланные в Милан, и договор, подписанный 3 июня с членами Аугсбургской лиги, вступят в силу. Поскольку, несмотря на все старания и подготовленность графа фон Брандиса, полномочного представителя герцога в Милане, а также усилия принца Евгения, предварительные переговоры несколько затягивались, было решено доиграть комедию до конца и направить в Париж старого маркиза ди Сан Томмазо, изворотливого и ловкого посланника, чтобы сбить с толку французов и отвести подозрения. Ему было приказано делать все, чтобы получить отказ, но создавать впечатление, что, напротив, он готов выдвинуть самые скромные и смиренные требования.
Маркиз не сумел получить даже аудиенции, настолько рассержен был король. Наш посланник с большим усердием разглагольствовал о том, как он огорчен этим, как сочувствует своему несчастному повелителю, который, следуя долгу, не мог пренебречь интересами своих подданных, ибо он поклялся защищать их и только поэтому вынужден вступить в размолвку с дорогим его сердцу и прославленным дядей.
Получив приказ уехать, маркиз с большим шумом отправился в путь, но покидал Францию с показным сожалением и не торопясь в течение первых двух дней путешествия.
Однако, оказавшись вне опасности, он, пересекая Швейцарию, помчался во весь опор, чтобы его не задерживали, и очень скоро прибыл в Турин, где мы с нетерпением ждали его. Этот день, один их самых прекрасных в моей жизни, я не забуду никогда.
Герцог Савойский приказал устроить для меня потайную лестницу, по которой я поднималась в его покои никем не замеченной. В эти переломные дни у него не было времени приезжать в «Отраду». Я находилась в моем тайном убежище, которое состояло из двух комнат, отгороженных от одного из его кабинетов. Когда приехал маркиз Ди Сан Томмазо, герцог был у меня.
Как только доложили о маркизе, принц вышел и встретил его прямо на пороге.
— Ну как? — спросил он.
— Все идет превосходно, ваша светлость, меня прогнали. Я предпринял некоторые шаги от имени вашего высочества, подождал, пока меня призовут, но никто не пожелал этого сделать; я на это и рассчитывал и вот стою перед вами.
— Браво, маркиз! — воскликнул герцог, сияя от радости. — Браво! А из Милана вышли подкрепления; их ведет мой отважный кузен, и скоро они будут здесь. Больше я не стану ждать и объявлю свою волю. Сегодня вечером во дворец съехалось большое число дворян; они ждут меня в парадном зале; я немедленно иду туда и объявлю моим подданным, что должно произойти. Следуйте за мной, маркиз, вы можете мне понадобиться. А вы, графинюшка, вы, мой ангел-хранитель и моя Эгерия, идите на вашу галерею, где вас никто не заметит, а вы будете видеть всех. Я буду знать, что вы рядом со мной, слышите меня, и это придаст мне смелости и решительности.
Он соорудил для меня решетчатую галерею, где я сидела во время всех церемоний, оставаясь невидимой. Я поспешила туда, чтобы занять свое место до того, как он появится в зале. Принц пошел к герцогине-матери и герцогине-супруге, чтобы принести им извинения за то, что поневоле вынужден нарушить мир между дворами Савойи и Франции, длившийся шестьдесят лет. Он просил у них прощения, сознавая, что причиняет боль, связанную с их родственными привязанностями, но забота о собственной славе и интересах государства требует этого.
Тем временем я вошла в зал.
Сначала меня оглушил царивший здесь шум. Все разговаривали одновременно, царило полное единодушие, глаза присутствующих горели, все отчаянно жестикулировали; я очень плохо различала голоса, так велик был этот гомон; но мне послышались угрозы, злобные выкрики в адрес короля и грозные призывы, по сравнению с которыми бахвальство гасконцев выглядело бы приветствием.
Вскоре один возглас заглушил голоса всех остальных:
— Герцог! Герцог! Его высочество! Сейчас он объявит войну, благослови его Бог!
Мы, французы, даже представить себе не можем, как ведут себя южане в состоянии ярости или радости: их необузданность кажется нам безумием, и, становясь ее свидетелями, мы всегда пугаемся.
Однако в тот миг уважение одержало верх над воодушевлением, и, когда появился Виктор Амедей, все смолкли; но что это было за молчание! Как оно было красноречиво! Какими выразительными были глаза! Какими вызывающими и воинственными были позы! Сколько нетерпения было в каждом жесте!
Герцог был благороден и горд, глаза его сверкали.
Он с непривычно решительным видом поднялся на трон и, вместо того чтобы сесть, как того требовал этикет и как он обычно делал, продолжал стоять, сняв шляпу, а затем, повернувшись к двум или трем епископам, стоявшим рядом с троном, сказал:
— Господа, помолитесь за нас Богу, чтобы он ниспослал удачу нашей армии, ибо я намерен объявить войну королю Франции.
И тут же беспорядочный шум в толпе собравшихся, еще мгновение назад так отчаянно споривших между собой, превратился в единодушный порыв:
— Ура! Ура!
Из моих глаз невольно потекли слезы, так как в эти минуты и принцы, и подданные были великолепны. Виктор Амедей обнажил шпагу и поднял ее жестом повелителя. На несколько минут воцарилось такое неистовство, что тем, кто не принимал в нем участия, могло показаться, будто все присутствующие сошли с ума.
Наконец было объявлено, что герцог хочет говорить, и все замолчали так же быстро, как начали кричать.
— Господа, — начал Виктор Амедей, — я должен сообщить вам о причинах, вынудивших меня решиться на столь важный шаг. Милостью Божьей и по праву наследования это славное герцогство принадлежит мне. Никогда еще ни одно человеческое существо не унижало Савойский дом и его верных подданных, и никогда никто из живущих, как бы велик он ни был, не унизит его. Король Франции хочет посягнуть на мою честь, значит, и на вашу тоже. Он хочет провезти меня за своей колесницей как раба; он хочет отнять у меня мои города и замки; он хочет, чтобы я заплатил моей казной и кровью моих подданных за распри, вызванные его честолюбием; он хочет, чтобы я подчинялся его надменным приказам. Так могли я поступить иначе? Смириться с оскорблениями и служить его интересам только потому, что мы соседи и он могущественнее меня?! От одной этой мысли кровь закипает в моих жилах.
