Камердинер герцога, очень испугавшись, пришел предупредить меня, несмотря на запрет своего повелителя. Я знала, что читать наставления герцогу бесполезно, поэтому послала за маркизом ди Сан Томмазо и рассказала ему, что произошло, добавив, что только он сумеет помешать этому безрассудству.
— Напомните Виктору Амедею, что у него есть семья и подданные, которых он обязан оберегать, и не позволяйте ему, словно какому-нибудь сорвиголове, устраивать перестрелку в открытом поле. В таком деле я никак не могу повлиять на него, к тому же женщинам не положено вмешиваться, когда обнажаются шпаги; честь мужчины — такая же тонкость, как честь женщины, хотя несколько иная, а подозрений в трусости опасаются все, хотя храбрость его высочества, слава Богу, известна.
Сан Томмазо был осторожен; он обладал большой властью над своим повелителем и удержал его, призвав на помощь весь государственный совет и генералов армии.
В это же время принц Евгений, немного успокоившись, пытался образумить Коммерси. Дуэль не состоялась, условия договора вошли в силу, и осада Валенцы на реке По, предпринятая двумя армиями, явилась его первым итогом.
За этим договором последовали договоры в Виджевано и в Павии, благодаря которым вся Европа признала нейтралитет Италии, что стало предметом особой гордости для Виктора Амедея, стремившегося в первую очередь освободить своих подданных от бедствий войны. Наконец, был заключен Рисвикский мир, а затем Карловицкий.
Все эти договоры были делом рук герцога Савойского, точнее, они стали возможны благодаря его влиянию, что принесло ему немалую славу. Своими действиями принц добился всеобщего мира, которому, правда, не суждено было продлиться долго, но в этом, разумеется, нет вины его высочества, как, впрочем, и других монархов. Завещание короля Испании вновь разожгло огонь разногласий — иначе и быть не могло.
Виктор Амедей передал дочери в качестве приданого графство Ницца, которое позднее удалось довольно легко взять обратно.
Невесту герцога Бургундского с нетерпением ждали во Франции, тогда как в Вене сожалели об отказе герцога отдать руку принцессы королю Римскому; император, судя по всему, оскорбился, но не слишком.
Естественным союзником Савойи был король Франции, и Виктор Амедей никогда этого не забывал.
XX
Принцессе, в своих детских ручках преподносившей Франции и другим государствам оливковую ветвь мира, было тогда самое большее лет девять. Никогда еще на долю такой юной невесты не выпадала подобная роль, и вряд ли кто-нибудь смог бы сыграть ее с большим совершенством, нежели Виктория Аделаида Савойская. Я уже несколько лет пристально наблюдала за ней; она часто приходила ко мне, и герцогини не видели в том ничего плохого; не по возрасту развитый ум и необыкновенная тонкость этого юного создания часто восхищали меня.
Она ни разу не произнесла ни одного лишнего слова, хотя, судя по всему, не в состоянии была оценить щепетильность наших взаимоотношений; она не говорила обо мне со своей матерью и упоминала при мне имя принцессы только в тех случаях, когда этого нельзя было избежать. При встречах же с герцогиней-матерью, напротив, она не упускала возможности сообщить ей, в каких восторженных тонах я отзывалась о ней, а меня постоянно убеждала, что ее бабушка очень расположена ко мне.
Она нередко говорила бывшей регентше:
— Мой отец очень любит графиню ди Верруа, ваша светлость, и, чтобы доставить ему радость, нам надо тоже любить ее.
Она росла среди всех этих интриг и сложных отношений и в итоге научилась быть гибкой, наблюдательной и с раннего возраста обрела качества, необходимые для предстоящего ей назначения. Ее отец после подписания договора немедленно начал ее муштровать, ежедневно втолковывая какое-нибудь наставление, полезное для того, что ей предстояло предпринять в будущем. Я не случайно сказала «предпринять», ибо это было и в самом деле серьезное предприятие — очаровать такого гордого, такого высокомерного короля, который умел властвовать над собой еще до того, как стал повелевать другими.
Принцесса, разумеется, стала чаще бывать у меня, расспрашивала о людях и обычаях, царящих в Версале, и, обнаружив, как мало я осведомлена об этом, однажды спросила, в каком возрасте я приехала в Пьемонт.
— Я была совсем юной, сударыня: мне тогда не исполнилось и четырнадцати лет.
— И вы ничего больше не знаете о короле Франции и его дворе? Я очень надеюсь, что, учитывая мой возраст, никто не станет укорять меня за то, как я держу себя там.
— Меня ведь не предназначали в супруги его светлости герцога Бургундского, сударыня; кроме того, я была далеко не таким необыкновенным ребенком, как принцесса Аделаида Савойская.
— Не называйте меня ребенком, сударыня: отец убедил меня, что я не должна больше считать себя девочкой, и я постараюсь вести себя именно так.
Виктория Аделаида, портрет которой пришло время нарисовать, даже для своего возраста была очень маленькой, далеко не красивой, и, судя по всему, ей просто не суждено было стать привлекательной. В сущности, она была уродлива: толстые щеки и тяжелые челюсти; лоб настолько выпуклый, что с первого взгляда он вызывал удивление (с возрастом этот недостаток немного сгладился); приплюснутый нос, лишающий ее черты утонченности и благородства; выпяченные губы, пухлые и мясистые; уже испорченные зубы (впоследствии почти все они выпали) — но у нее хватало здравомыслия первой смеяться над этим недостатком и не обращать на него внимание.
И наряду с этим — прекраснейшие, выразительнейшие глаза, брови и великолепные, необычайно густые темно-русые волосы. В этом и заключалась вся прелесть ее облика, которой, несмотря на все свои недостатки, она обладала в большой степени. Кожа ее была изумительной белизны и свежести; грациозная, благородная и величественная посадка головы необыкновенно красила ее; взгляд повелевал и притягивал одновременно; улыбка была бесподобной; она нравилась в тысячу раз больше, чем настоящие красавицы, и я охотно поменялась бы с ней лицом, хотя в молодости слыла настолько привлекательной, что мне все завидовали. С возрастом ее фигура обрела редкостную прелесть и изящество. Начинавший расти зоб не портил ее, даже наоборот; все, что могло обезобразить другую, придавало лишь особую прелесть этому созданию. Ее чуть обозначившаяся грудь казалась изваянной из античного мрамора.
Накануне отъезда она больше часа провела у меня. Герцог пришел раньше и захотел показать мне образчик искусного поведения этой маленькой девочки. Он заговорил с ней о французском дворе, о том, чему научил ее, готовя к новой жизни, и я была невероятно поражена, услышав, как будущая герцогиня Бургундская излагает планы и дает оценки на уровне старого дипломата, искушенного в делах любого двора.
— Вы ничего не забыли, дочь моя, — сказал ей принц, — и знаете, как надо вести себя с самого начала в присутствии короля, дофина, господина герцога Бургундского и особенно госпожи де Ментенон.
— О, конечно, сударь! — ответила она с чрезвычайно тонкой улыбкой. — Я уже не ребенок, вы сами мне это сказали: я принцесса, которой уготован самый блестящий трон в Европе, и потому мне необходимо уже сейчас готовиться к той роли, которую я буду играть в будущем и, надеюсь, с честью исполню.
