Я пережила минуту ужаса, подумав, что мне был прислан не тот портрет и я стою перед своим будущим мужем. Фиолетовая одежда должна была бы успокоить меня; но в то время я еще не знала значения цвета в костюме и невольно задрожала. Может быть, то было предчувствием несчастий, которые обрушатся на меня в будущем по вине этого человека?..
— Господин аббат делла Скалья, — обратилась к нему моя мать, — перед вами мадемуазель д'Альбер, моя дочь.
Я не поднимала глаз, поняв, что этот фиолетовый господин — дядя графа ди Верруа, брат его отца; тот самый аббат делла Скалья ди Верруа, который должен был сопровождать племянника в его поездке во Францию и вместе с послом герцога Савойского и многими другими вельможами, имеющими честь состоять у него на службе, вести жениха к алтарю. У аббата был приглушенный и, казалось, всегда взволнованный голос; слушая его, можно было сильно обмануться и подумать, что он добр. Но стоило посмотреть на него, и тут же возникали сомнения, а при более близком знакомстве в доброту его и вовсе нельзя было поверить.
Впрочем, перед вами всего лишь набросок. Сам портрет я постараюсь написать позднее.
— Мадемуазель намного красивее ее портрета, — сказал он, — и я уверен, что она значительно умнее, чем можно судить по ее письмам. Впрочем и письма и портрет очаровали нас; судя по всему, мы будем счастливее, чем ожидали.
Этот комплимент позднее дословно передал мне мой брат, поскольку сама я в то время просто ничего не слышала. Я ждала, что произойдет дальше. К тому же, этот священник очень странно смотрел на меня и от его взгляда мне было не по себе.
Аббат в свою очередь взял руку г-на ди Верруа и подвел его ко мне.
— Мадемуазель, перед вами счастливейший из смертных, — едва улыбнувшись, произнес он с едкой иронией.
Такой способ представления будущего супруга был, по меньшей мере, дерзким: что за этим должно было последовать? Наступит ли и в самом деле предсказанное аббатом счастье? Увы! Делла Скалья никогда не слыл великим пророком.
Когда с реверансами и представлениями было покончено, мы сели в круг и начался разговор.
Аббат обратился ко мне с несколькими вопросами, приправленными комплиментами; моя мать не давала мне возможности ответить, опасаясь то ли моей застенчивости, то ли моей смелости: она не настолько хорошо знала меня, чтобы быть уверенной во мне. Заботы, связанные с придворной жизнью, светские обязанности и тысяча других дел не давали ей возможности постоянно следить за дочерьми и знать их так, как могло бы быть, если бы мы принадлежали к любому другому сословию.
Господин ди Верруа заговорил со мной; я взглянула на него, чтобы ответить, и была настолько очарована, что не смогла произнести ни слова. Ему было тогда около двадцати двух лет, глаза и волосы — красивее не найти ею всей Италии, фигура — предел мечтаний, улыбка — в обрамлении жемчужных зубов, руки настоящего вельможи, достойного служить королеве. Господин ди Верруа блистал изысканной речью, и было видно, как он старается понравиться мне, девочке, за которой до сей поры никто и никогда не ухаживал. Столь очаровательный муж очень льстил моему тщеславию. Я сгорала от нетерпения, хотела покинуть его и рассказать обо всем так, как делал это шевалье де Гиз, когда ему сопутствовал успех у женщин; но выйти из зала во время помолвки и заключения брачного контракта не так-то легко.
Прием продлился до десяти вечера.
Весь следующий день был посвящен визитам к родственникам, еще один день — посещению близких друзей, на третий день состоялись приемы в Версале и у принцев крови. Мой отец возил повсюду своего будущего зятя. Это напоминало головокружительный вихрь, и до самого дня свадьбы у меня просто не было времени прийти в себя. Мы с Бабеттой перебрались из той части дома, где жили с сестрами, в покои г-жи де Шеврёз, которыми у нас пользовались лишь в особых случаях. Церемония венчания проходила в домашней церкви. Король не любил, когда иностранцев венчали у него. Гостей собралось очень много. Аббат ди Верруа отказался совершать обряд, сославшись на близкое родство с женихом. Но дело в том, что он вообще не служил в церкви, а священнический сан просто помогал ему в тяжелые минуты, — по крайней мере, он так понимал свое духовное призвание.
После обеда, ужина и всего остального настало время для брачной ночи, и по обычаю каждому из новобрачных была торжественно вручена ночная рубашка.
Мы остались одни.
Отсутствие опеки было для меня совсем новым ощущением. Господин ди Верруа проявил себя очень достойным и умным человеком. Я была слишком молода и неопытна, чтобы самой думать о любви или заставить кого-нибудь подумать о ней. Однако я убеждена, что та любовь, которую я питала к нему в дальнейшем, зародилась именно в тот день. Мы долго разговаривали, и я перестала бояться его; я открыла ему свое детское сердечко, обещала не жалеть о том, что оставляю здесь, последовав за ним на его прекрасную родину, в Италию, и выразила надежду, что полюблю его мать так же, как полюбила его. Увы! Я не подозревала, как далеко заведет меня это обещание и как тяжело будет сдержать его.
Итак, если не в действительности, то хотя бы в глазах света, я стала графиней ди Верруа; во мне не осталось ничего от мадемуазель д'Альбер, даже имени, которое после моего замужества перешло к младшей сестре. Еще несколько дней меня продержали в Париже, в Версале и Дампьере, показывая то Одним, то другим придворным. Затем стали поговаривать о том, что пора складывать сундуки, и был назначен день моего отъезда.
Господин ди Верруа привез с собой весьма большую свиту. Нам предстояло путешествовать" карете, запряженной шестью лошадьми. Далее следовал экипаж аббата, а затем — коляска, где разместились мои служанки; нас сопровождало множество верховых и даже пажи, что во Франции позволялось лишь титулованным особам, но савойские вельможи не отказались от этой привилегии. Все мои родные обнимали меня и плакали; мать и даже отец забыли о соблюдении благопристойности и дали волю чувствам; сестры проливали потоки слез, и, уже сев в карету, я увидели, как младшая из сестер, девочка шести-семи лет, бежит ко мне, с большим трудом удерживая в руках Жаклин Баварскую в праздничном платье — том самом платье, какое на нее надели вдень моей помолвки, — и с растрепанными волосами. Сестричка попыталась подняться на подножку, чтобы дотянуться до нас, но, поскольку ей никак это не удавалось, она стала кричать:
— Послушайте, госпожа графиня ди Верруа, позаботьтесь о Жаклин, умоляю вас.
Господин ди Верруа тоже вскрикнул, требуя объяснить, что означает эта сиена.
— О сударь, — взмолилась я, заливаясь слезами, — это Жаклин.
Наверное, интонация, с которой Филиппу Доброму сообщали о несчастьях подлинной принцессы, была не трагичнее моей.
— О! Зачем нам нужна Жаклин в дороге? — самым серьезным тоном спросил граф. — Попрощайтесь с куклой, сударыня, и мужественно расстаньтесь с ней.
— Сударь, — ответила я, — сестры отдали мне Жаклин, я увезу ее с собой, оставьте мне Жаклин!
