Решение полностью оплатить счет за то, что являет собой Освенцим, остается правом выбора для монахинь.
«Освенцим — и все связанное с ним, как с трагическим наследием Европы и всего человечества — остается задачей для кармелиток… Какое будущее будет расти из столь болезненного и трагического прошлого, во многом зависит от того, будет ли у порога Освенцима на страже «любовь, которая больше, чем смерть». Вам, дорогие сестры, особенным образом оказалась вверена тайна этой искупительной любви — любви, которая спасает мир…»
Владислав Бартошевский, знаменитый польский историк, ветеран еврейско-католического диалога, назвал споры вокруг Освенцимского монастыря «борьбой между двумя мощными и противоречивыми символами», глубоко касающимися «коллективной памяти» евреев и поляков и относящейся к вопросу национальной самоидентификации. «Со времен войны, — пишет он, — Освенцим играет центральную роль в формировании еврейской самоидентификации, лишь немного уступая формированию ее польского эквивалента. Проблема не в присутствии нескольких монахинь, молящихся в старом обветшалом здании. Проблема в том, могут ли евреи и поляки сохранять разные, принципиально противоположные взгляды на историю, относящуюся к одному и тому же месту».
Существовали и другие проблемы, связанные с этой, — одни возвышенные, другие не слишком. Руководство христианской и еврейской общин продемонстрировало тревожную неспособность отделить себя от радикально настроенных членов. Ожили уродливые формы антисемитизма, который мог показаться знаком ожившего прошлого. Глубина антихристианской предубежденности некоторых евреев вышла на поверхность публичных дебатов. Неспособность раввина Вейсса отличить молитву за усопших от посмертного обращения в христианство выдавала глубокое смятение. Такое же смятение вызвали действия и заявление поляков, которые так и не сумели понять, почему Освенцим имеет такое исключительное значение для евреев. За этими вопросами хорошо просматривались и вопросы об ответственности за Шоах. Обвинение католиков в попытках придать Шоаху «христианский характер» подогревалось сильными подозрениями, что целью любого подобного маневра является отказ от христианской ответственности за судьбу евреев Европы.
Но корни происходящего таились в глубочайшей теологической проблеме. Многие евреи молитвы в Освенциме считали богохульством, поскольку Освенцим был неискупленным — абсолютным злом. По взглядам христиан на историю и современность, мест неискупленных в принципе не существует. Не существует места, где, как сказал монахиням Папа, «любовь, которая спасает мир», «любовь, которая больше, чем смерть», не стоит «на страже». На самом деле споры вокруг Освенцима подтверждают императив об углублении теологического диалога между евреями и католиками, на который указывал Иоанн Павел II.
ЧЕСТВОВАНИЕ МУЧЕНИКОВ
Через две недели после письма освенцимским кармелиткам, 25 апреля 1993 г., Иоанн Павел полетел через Адриатическое море в Албанию, которую коммунистический диктатор Энвер Ходжа, долгое время находившийся у власти, расхваливал как «единственное реально атеистическое государство в мире», — этот проект он пытался насадить с безжалостной жестокостью. После короткой остановки в столице страны Тиране, где его приветствовала самая известная в мире албанка — мать Тереза из Калькутты, Папа поехал в Шкодер, маленький балканский городок на северо-западе страны, где посвятил в сан четырех епископов. Один из них, архиепископ Франо Иллиа, был приговорен к смерти режимом Ходжи ровно двадцать пять лет назад. Теперь начали открываться последние катакомбы.
Часть кропотливой работы по подготовке паломничества в Албанию была проведена еще в 1991 г., когда коммунистическое правление только начинало разваливаться. Монсеньор Винченцо Паглиа, духовный советник движения Сант-Эгидио и один из теневых дипломатов Иоанна Павла II, приехал в Тирану и встретился с Рамизом Алией, старым коммунистом и преемником Ходжи, позднее боровшимся, чтобы сохранить политическую жизнеспособность в быстро демократизирующейся Албании. Паглиа убедил президента разрешить восстановление семинарии в Тиране и собора в Шкодере. Первым восстанавливаемым участком в посткоммунистической Албании была семинария, на которой учитывающий общественные отношения Паглиа поднял большой желто-белый флаг Ватикана. Он считал, что это способ заявить: «Мы вернулись!»
С 4 по 10 сентября 1993 г. Иоанн Павел посещал заново возникшие республики Литву, Латвию и Эстонию. Это был первый визит Папы в страны, ранее принадлежавшие к Советскому Союзу. Для Иоанна Павла путешествие в Литву было путешествием в еще одну страну мучеников. Между 1945 и 1955 г. четыре епископа, 185 священников и 275 000 литовских католиков-мирян были арестованы, отправлены в заключение или депортированы в концентрационные лагеря в Сибирь. Ни одному литовскому епископу не было позволено участвовать в Ватикане II. Кафедральный собор в Вильнюсе был превращен в галерею третьесортного искусства, а церковь Святого Казимира рядом с нею — в музей атеизма.
Наиболее волнующим событием во время папского паломничества в Литву было посещение Папой горы Крестов в Мяшкуйчае, недалеко от Шяуляя. Первые кресты были подняты на холм во время антирусского восстания в 1863 г. Сто лет спустя почти 10 000 крестов всех видов и размеров были подняты в знак протеста против другой формы империализма. Коммунисты чувствовали отвращение к этой символической связи своего собственного удушения Литвы с царским и начали очищать территорию так, как расчищали бы густой лес. Но один за другим, тайно кресты вернулись. К тому времени, когда Литва снова обрела независимость, фактически каждый дюйм холма был закрыт крестами. Посреди этого леса крестов для Иоанна Павла был поставлен простой деревянный аналой. Здесь он преклонил колени в молитве, опустил голову и прикрыл глаза правой рукой, вспоминая (как он позднее сказал в Вильнюсе) литовских мучеников, лежащих среди вечной мерзлоты сибирской тундры, похороненных без единого креста над могилами.
Обращение Папы к «миру культуры» в Риге, столице Латвии, было подхвачено сторонниками левых взглядов в католицизме, которым было сложно понять «Centesimus Annus» и которые предположили, что Папа отрекся от своего тщательно изложенного признания свободной экономики. Папа ничего подобного не делал. Напротив, он повторил три главных элемента католической социальной доктрины: она не является ни политической, ни экономической программой; ни одна из форм сегодняшнего капитализма полностью не соответствует ее моральным критериям; она не является «третьим путем» между капитализмом и социализмом. Еще более странно, что ссылка Иоанна Павла на «зерно правды» в марксизме — его осуждение эксплуатации рабочих — позволила предположить, что Папа не был принципиальным антикоммунистом, как о нем долгое время думали. Предположение было совершенно неверным. Те, кто его допустил, редко указывали, что Иоанн Павел, признав «зернышко правды», немедленно напомнил своим слушателям, что Папа Лев XIII также осуждал эксплуатацию рабочих, основываясь на убеждении, совершенно чуждом марксистскому мышлению, что «центром общественного строя является человек, рассматриваемый в его неотъемлемом достоинстве, как существо, созданное «по образу и подобию Божьему».
