Комната-музей Виргиниуса могла похвастаться коричневыми стенами с зелеными арабесками в виде листьев табачного дерева, а также целой серией изображений различных привычек курильщиков. Пол, внутренняя перегородка, ковер и кровать (начиная от наволочек на подушках, заканчивая перинами и покрывалом) – все было коричневым. Коричневые тапочки под кроватью. На столах Виргиниус раскладывал пирамиды и коробки с блестящим табаком – как скрученными в трубочики, так и крошеным, пачки марилэнда, скребки для чистки трубок, канделябры, чтобы от них поджигать сигары с помощью бумажных скруток под названием “fidibus”, и еще всякую всячину, используемую курильщиками. Помимо историй о перчатках, пиве, супе, он написал “коричневую книгу”, в которую вошла сотня различных историй, связанных с табаком
[1259].
Глава 94
В одном из рассказов Богумила Грабала
[1260] некий старый болтун, одного поля ягода с карикатурными персонажами Гашека, пережевывает, как резину, один из своих нескончаемых монологов, забавную речь про все на свете: то он вспоминает эпоху монархии, то произносит какие-то слова невпопад, беспорядочные отсылки к евангельским притчам и сонникам, эротическим анекдотам, хвастливым выступлениям и площадным историям, – постепенно переходя от лисьего плутовства до молитвенной несуразицы. Тяжело в этих чудаковатых пражанах провести грань между наивной спесивой глупостью и хитростью высшей марки, хотя можно спокойно заявить, что они угрюмые и двуличные, словно луковицы.
Подобным лицемерием отличался и бродяга еврейского происхождения Вайсенштайн Карл, который был вхож в литературный круг немецких евреев в кафе “Арко”. Гидроцефал с тощим телом, чей вид всегда вызывал насмешки, изъяснялся на смеси чешского, немецкого и иврита. Его называли именно так, фамилия стояла перед именем. Его биографы (Хаас, Верфель, Урцидиль) стилизовали события его жизни, практически создав пародию в духе экспрессионизма: мятеж сына против тирана отца
[1261]. Отец Вайсенштайна Карла был владельцем мерзкого погреба с водкой и сливовицей в одной моравской деревушке. Но сын, который с детства глотал книжки о вреде алкоголизма, однажды воскресным вечером, пока таверна кишела пьянчугами, взобрался на стол и стал грозить божественной карой и невыносимыми муками выпивохам и отцу, который выдавал за кюммель (ликер) виноградные выжимки, вымоченные в желтой краске, а за вино – отвратительное темно-красное пойло. Отец в бешенстве вышвырнул сына из дома.
Фальшивым морализаторством в духе Армии спасения, карикатурой на братское сочувствие, которое отстаивал Верфель в своем сборнике “Друг мира”, слащавой заботой, как при тайной болезни, были проникнуты жесты Вайсенштайна Карла, который, после того как его выкинули на улицу, бродил по ярмаркам вместе с торговцем безделушками и работал помощником в мясной лавке. Так как вечно поддатый мясник поколачивал свою жену, он посоветовал ей бежать, но та, хоть и была легкомысленной натурой, стоило только мужу пальцем к ней прикоснуться, тут же выложила ему все в подробностях, и Вайсенштайну Карлу пришлось уносить ноги. Он нашел пристанище в кафе “Арко” и, подружившись с его завсегдатаями – писателями, стал жить при них, словно угодливый бездельник, развлекая их своими полушутливыми проповедями против алкоголизма, адюльтера и распутства. Хотя много раз они пытались избавиться от него, находя ему какую-нибудь работу, он неизменно возвращался, даже если приходилось идти пешком издалека, поскольку душа не позволяла ему расстаться с ними.
Пражские чудаки были обуреваемы страстным желанием сплетничать, болтать, изумлять собеседников своими россказнями. Грабал называет их “хвастомелями” (“pábitelé”), объединяя в одно слово “пустомеля” и “хвастун”
[1262]. В целом речь идет о маленьких людях, которых сильно побила жизнь, о “бесцветных сущностях”, как называл их Неруда
[1263], о “бусинках на дне”, как говорил Грабал
[1264], находивших утешение в причудах и самом звучании пустых разговоров, в словесном недержании, великолепные примеры которого нам продемонстрировал Швейк. Однажды мне довелось познакомиться с одним из этих невыносимых болтунов, получившим докторскую степень за свое ораторское мастерство, с паном Тополем, бледным белобрысым неудачником, вполне услужливым, который сменил множество видов деятельности – от угольщика до бутафора в театре; он косил под простачка с голубыми глазками и трясся из-за пива так, как черно-желтые иволги, слетающиеся на груши и сливы, и запивал его капустным соком, чтобы отбить запах хмеля. Стоило его позвать, он тут же бежал к тебе с удивленным видом, пританцовывая на носочках и на пятках, словно провинциальный вариант Фреда Астера, при этом на него обрушивался град острот и шуток, по большей части сальных, что он жирный толстозадый комедиант, настоятель храма Святого Фрегонио.
В старой Праге не было большого различия между этими болтливыми чудаками и нахалами, которые крутились вокруг Ярослава Гашека. Колоритный пример – художник и актер Эмиль Артур Питтерманн Лонген, которого Кафка упоминает в своих дневниках, рассказывая о его “мимических шутках” и “красивом прыжке клоуна через кресло в пустоту боковой кулисы”
[1265]. Лонген, свободомыслящий цыган, “редкость для рода человеческого”, у которого “смешанные корни – и городского жителя, и индейца”, как он сам о себе говорит в бестолковом романе “Актриса”
[1266], – сочинил множество комедий и фарсов для кабаре про австро-венгерскую действительность, героями которых выступают те же личности, что и у Киша и Гашека, да и темы он охватывает те же самые: солдатня, ложь, фекалии
[1267]. Я хотел бы обратить внимание именно на его чудаковатость, его словоохотливость, его страстное желание поворчать. Не случайно Кубишта в письме художнику Яну Бенешу в 1910 г., негодуя, писал: “Питтерманн нас прямо-таки терроризирует своей болтливостью и бесконечными перепалками”
[1268].
