Черно-белое привидение с оттенками фиолетового рассказывает поэту о своих воплощениях в разные эпохи, о своей “жизни без конца и передышки”, которая была и будет вечным путем к Страшному суду. “Иисус велел мне ходить до его второго пришествия: но я не иду по крестному пути, на моих улицах праздник”. Вечный жид Аполлинера не похож на образ, созданный Ганушем Швайгером, на дряхлого бродягу, на прозрачный разлагающийся труп, сходный с обрывком облака, из беспокойного рода крысоловов, чучел и пугал огородных, образ, который так любил рисовать этот чешский художник конца xix века
[1487]. Несмотря на груз стольких прожитых лет, Лакедем все еще резв, в нем нет усталости и мрачности духа, как у настоящих стариков, его не мучает ипохондрия; он алчный обжора, и вековое долголетие не мешает ему заливать за воротник в кабаках, ходить много километров и участвовать в драках.
С утра до поздней ночи Лакедем сопровождает поэта в прогулках по городу на Влтаве. Чуть позднее Иван Голль отметит: куда бы Аполлинер-Костровицкий ни направился бы, ему постоянно “преграждает путь черная тень Вечного жида”
[1488]. Перед их глазами проходят Староместская площадь, Тынский храм с могилой Тихо Браге, часы магистра Гануша с их оживающими статуэтками, Пятый квартал со Староновой синагогой и Карлов мост, украшенный священными скульптурами, с которого “можно любоваться великолепной панорамой Влтавы и всего города Праги с ее церквями и монастырями”. Рассуждая о судьбе еврейского народа, Лакедем вместе с поэтом поднимается к Градчанам, чтобы посетить собор Святого Вита, “в котором находятся могилы королей и серебряный реликварий святого Яна Непомуцкого”. И здесь, в капелле, где “короновали королей Богемии и где принял свои мучения святой король Вацлав”, с инкрустированными агатами, яшмой, хризопразами, сердоликом и другими самоцветами стенами, Лакедем показывает поэту, так верящему в талисманы, амулеты и иные предметы культа
[1489], аметист, в прожилках которого прочитывалось “лицо с горящим сумасшедшим взглядом” – маска Наполеона. “Это мое лицо, мои темные ревнивые глаза. И правда. А вон там – это мой скорбный портрет, рядом с бронзовыми вратами, где висит кольцо, которое было на святом Вацлаве, когда его истязали. Но нам нужно было уходить. Я был бледен и несчастен, что мне довелось увидеть свой образ в обличье безумца, ведь я так боялся им стать”
[1490].
Незвал напишет: “Я не преминул спросить у Тристана Тцары, взгляды на поэзию которого близки моим: а видел ли он агаты в храме святого Вита, украшающие стены часовни святого Вацлава, дважды воспетые Гийомом Аполлинером и подтверждающие бессмертие его поэзии, бессмертие особого порядка”
[1491]. Во время пребывания в Праге в 1928 г. Жюль Ромэн захотел отправиться посмотреть эту капеллу, чтобы “увидеть отображение Аполлинера в одном из ее камней”
[1492].
Тема агатов, в которых отображаются человеческие черты, а также иных камней с различными изображениями, встречается и в романе Иржи Карасека “Король Рудольф”. Мошенник Артур Ди из путешествия привозит государю gamahe’ – камень, испещренный иероглифами, которые так поразили Бретона
[1493]. “Это самый загадочный талисман, который существует. Сама природа в редкие моменты отпечатывает в камнях, на металле и в минералах таинственные образы”. Этот gamahe’ нашли в Венеции среди барахла какого-то колдуна с Востока, который умер в возрасте трехсот лет, и, как поняли, этот камень способен продлевать жизнь. Но Рудольф с ужасом различает в нем изображение смерти, скелет
[1494]. О загадочных отпечатках в предметах человеческих лиц Аполлинер повествует в еще одном рассказе – “Салфетка поэтов” (1907). Это история о четырех поэтах, которые заражают друг друга чахоткой, вытирая рот одной и той же салфеткой, а после их кончины на салфетке проступают четыре грязных пятна – их лица
[1495].
Но вернемся к путешествию Аполлинера и Лакедема по Праге. С наступлением ночи они пересекают реку “по более новому мосту”. Поужинав и потанцевав на постоялом дворе под дьявольский грохот оркестрика из трех музыкантов, они снова отправляются в еврейский квартал. И в одном из кабачков, совмещенным с борделем, пьют венгерское вино, и резвый Лакедем, выпячивая свой длинный посох, свой “крепкий ствол”, словно древовидный фаллос – как символ алхимиков, – развлекается с “грудастой и задастой венгерочкой”. Выйдя оттуда, Вечный жид удаляется в морозную ночь, а поэт глазами следит за мерцанием его тени, то растущей от игры бликов, то исчезающей. Вдруг с ревом подбитого зверя он падает наземь. Для него настало время покинуть Прагу. И он возродится вновь уже в других местах и в другом обличье.
Глава 105
В древних манускриптах повествуется о манипуляциях алхимиков с множеством кувшинов, населенных симулякрами и символами. Если бы мы захотели найти смысл магических преобразований материи в Праге, посадив ее символические образы в огнеупорные печи, – в одной из них устроился бы спесивый и ничуть не меньше, чем Лёв или Гашек, принадлежащий истории Праги Исаак Лакедем, странник и иллюзионист, который, благодаря его постоянным возвращениям, в чем-то близок Голему Майринка. К тому же он так долго живет и не болеет, словно выпил эликсира бессмертия Келли или Сендивогия, и может находиться рядом с Эмилией Марти-Макропулос из комедии Карела Чапека: “Каждые девяносто или сто лет со мной случается ужасная беда. Но я выздоравливаю и вновь нахожу силы, необходимые для еще сотни лет жизни”.
То ли благодаря своей превосходной интуиции, то ли у Аполлинера взыграли его славянские корни, он очень глубоко прочувствовал основы колдовской сущности Праги. Он уловил черную энергетику и печаль проклятого, пользующегося дурной славой Пятого квартала. И к магии города на Влтаве он отнес глазеющие с камней лица, агаты из Святого Вита, в крупинках которых он в растерянности разглядел собственное отражение, кабачок, где он слушает чешские песни, стрелки часов из еврейского квартала: все это находит свое отражение в небольшом стихотворении “Зона”
[1496] (1912), в котором поэт упоминает и о таинственном постоялом дворе в окрестностях:
