Вся эта вереница художественных образов, безусловно, уходит корнями в яркую метафору “Пьяного корабля” Рембо. Хотя эта игра в экзотизм часто становится глупой и голословной. Если Библ говорит: “Сегодня поэт отдает свое сердце хоть за банан, пусть за желтый банан, пусть с изъяном”
[1571] или “Китай – это бедная и грустная страна, в которой живут канарейки”
[1572]; если Сейферт говорит: “Под кажущейся пальмой улыбается негр – с маской из розовых теней на лице”
[1573] или “Китаец распрямляет глаза – в складках его халата дракон жует шоколад”
[1574]; если Незвал говорит: “Негритос играет в биллиард / кокосовыми орехами в Сахаре”
[1575] или “Благовонная Азия волновалась, как желтое знамя, где выткан тончайший орнамент лотосовых садов”
[1576], – то это все легкомысленное шутовство, граничащее с банальностью оперетты. Многие из этих образов похожи на грубый задник нарисованных полотен. Почти весь этот экзотический бред – слащавый сироп из псевдовосточных песенок и с календарей парикмахеров. В остальном поэзия поэтистов хочет быть, как мы уже знаем, “косметической фабрикой”, а поэт “коммивояжер с духами, поэтической пудрой, магическими настойками”
[1577].
Экзотизм из папье-маше хотел бы стать противоядием от нездорового духа Праги. Но зачастую противоядие бывает хуже яда. Очень странно представлять, как на Малу Страну с ее геральдическими замками накладывается образ “черного пальмового рая” с “попугаями, хранителями Сахары”
[1578]. Несчастных больных животных из метафизики города на Влтаве Незвал, доставая из своих тайников экзотических образов, меняет на попугаев. Этот оживший разговорчивый изумруд с клювом становится эмблемой искрящихся стихов поэтистов, чья поэзия сама по себе “сказочная птица, попугай на мотоцикле”, “совокупность впечатлений, этих попугайчиков с волшебными именами”
[1579]. Кудахчет и бурлит стихотворение-фор-марсель в руках поэтиста-фокусника Челионати, которого характеризует “элегантность шарлатанов”
[1580]. Попугай Незвала идет от петуха Кокто. Петух – парижанин, а попугай поэтистов, невзирая на его экзотическое оперение, становится одним из персонажей Праги, этого города импровизаций, тяготеющего к маньеризму, этой лаборатории бесчисленных арчимбольдо.
Глава 112
В Национальной галерее Праги висит автопортрет, который мог бы послужить эмблемой изобретений поэтистов. Одетый в черное, в черном берете художника, с черной бородой, с кисточкой и палитрой, важничает невозмутимый и степенный сборщик податей Анри Руссо. Его огромная фигура, стоящая словно на сцене театра, изображена на фоне Сены, моста, парусника с флажками всех стран мира, Эйфелевой башни, крыш Парижа, двух фигурок прохожих, а в небе, среди облаков, монгольфьер
[1581].
Примитивизм поэтистов подпитывался именно этим состязанием флажков, но в первую очередь сюрреалистичными джунглями и панорамами тропиков, “мексиканской живописью”, хитроумной невинностью, мифами о Таможеннике. В защиту этих вылизанных экзотических пейзажей и лубочных картинок со страниц иллюстрированных журналов стоит вспомнить, что этот “батюшка”, создавая свой альбом “Дикие звери” Галереи Лафайет, для своих зверских образов черпал вдохновение у кустарников в Ботаническом саду
[1582]. Множество стихов Незвала, Сейферта, Библа, множество картин художников “Деветсила” (Мырквичка, Музика, Шима, Гофмейстер, Пискач) копировали роскошные сцены воображаемого Мексиканца. Поэтисты обожали произведения Таможенника, и в этой страсти также можно увидеть влияние Аполлинера. Вычурный Гофмейстер претендовал (естественно, не без дадаистской самоиронии) на роль нового Руссо, заимствуя у автора Ядвиги не только мотивы, но и подпись
[1583]. Даже Яна Зрзавого, чьи картины (особенно с изображением луны на заднем фоне, пирамид и изящных пальм) Тейге называл “заколдованными снами в таинственных кристаллах”
[1584], считали чешским Руссо.
С загадочных картин Таможенника и с цирковых и балетных афиш (к примеру, афиши к балету Кокто – Сати – Пикассо “Парад”, 1917 г., который очень хвалил Аполлинер) сходят экзотические веселые образы, постоянно появляющиеся на картинах и в стихах поэтистов: клоун, матрос, негр, балерина, акробат. Вереница мелькающих образов (клоун, негр, матрос, торговка рыбой, купцы, exotove) доказывает, что водевиль Незвала “Депеша на колесиках” опирался на “Парад”, в котором присутствовали те же “маски”: акробаты, китаец из мюзик-холла, американская девушка, импресарио
[1585]. Очевидно, что exotove Незвала, “шесть коробок, из которых выпрыгивают только голова и ноги”, это копия импресарио, людей-декораций, носивших на себе сооружения в кубистском стиле. Вместе с этими фольклорными атрибутами Монмартра, которыми восхищались кубисты (трубки Гамбье, гитары, бутылки, веера, игральные карты, пачки сигарет), эти символичные образы, интересные всему поколению (негр – любитель джаза; клоун – любитель цирка; матрос – любитель далеких земель), составляют для “Деветсила” нечто вроде неосознанной геральдики, элементарные симулякры из букваря, художественного мира поэтистов.
