О связи дьявольских образов этого художника с произведениями Майринка, хрониками аномалий и историями о привидениях сомнений не возникает. Эквилибристы Тихого напоминают акробата месье Мускариуса из ночного кафе “Аманита”, лемура, появившегося после отравления грибами, с морщинистой, как у индюка, шеей, в телесного цвета свитере, в котором он утонул, ибо слишком уж тощ, в шляпе, как у гриба. Гулящую женщину той ночи, Альбину Вератрину, скелет из сверкающих веревок, без тела, сгусток светящейся дымки напоминает эквилибрист, кривое создание, изображенное Тихим в 1941 г., омерзительный вампир в траурном трико, который скрежещет зубами и держится на узловатых, словно корни, руках
[1621]. Не стоит к тому же забывать, что Франтишек Тихий создал иллюстрации к некоторым ужасающим “романетто” Якуба Арбеса
[1622].
Короче говоря, весь этот цирк превращается в машину “Гран-Гиньоля”. В дрожь бросает от этих выступлений жонглеров, делающих Прагу похожей на сатанинский цирк, этот могильный смотр, в котором клоуны и чревовещатели выставляют напоказ свои физиономии, а каждый номер превращается в погребальный ритуал, в издевательский визит вежливости, словно в мгновение ока нас могут погубить, отправить в вечный огонь. Ну вот и все.
Глава 114
И в этот момент “зритель на галерке кладет лицо на барьер и, утопая в заключительном марше, как в глубоком сне, плачет, сам не зная того”
[1623].
Глава 115
С божьей помощью, я уже приближаюсь к концу этого длинного и сложного пути. Я уже в нетерпении считал, сколько дней понадобится, чтобы добраться до финала, подобно тому, как барочный художник Петр Брандл на автопортрете в нетерпении перебирает пальцы. Наверное, я должен быть рад, что выпутываюсь из этого дела. Наверное, я должен сказать ей: я устал от тебя, чешская столица. Но я ей говорю: я хочу полностью принадлежать тебе, мой рок, мое наваждение. Я хочу, чтобы меня высмеивали, как пражского юродивого. И я повторю слова Незвала: “Ведь время так бежит… а я сказал так мало… Как ласточка оно летит и зажигает над старой Прагой все те же звезды”
[1624]. Как в рассказе Кафки “Первое горе”, акробат не хочет слезать с трапеции.
Забавно, дорогой мой город: чем больше тебя хотят русифицировать, тем больше ты пахнешь плесенью Габсбургов. В полдень на Кармелитской улице из каждого подъезда тянется запах квашеной капусты, кнедликов и пива. Продолжайте, ресторанные оркестрики, играть польки и вальсы Фучика. Нужно снова встраиваться в волну, дразнить преподавателей катехизиса, дурачиться, никуда не торопиться или, как говорили во времена императора, кое-как перебиваться
[1625]. Иржи Ортен скрывался от нацистов, но погиб под колесами немецкого большегрузного грузовика на набережной. Пол Адлер уехал из Хеллерау, чтобы искать убежища в родной Праге, но его разбил паралич, и он семь лет, вплоть до своей смерти, оставался прикованным к постели в жуткой норе в пригороде Збраслава
[1626]. Пауль Корнфельд укрывался от нацистов в Праге, но все равно попал к ним в лапы и погиб в лагере Лодзи
[1627]. Все время ходишь по кругу и приходишь в одно и то же место. В Праге нет спасения, “Neni uniku” (Нет исхода), как говорится в названии одного из стихотворений Голана:
Плетясь в ночи по Карлову мосту,
ты падал на колени перед каждой статуей
справа, по дороге к Малостранской площади,
а у Мостецкой башни переходил на левую сторону
и так же двигался в обратный путь,
к площади Крестоносцев,
чтоб очутиться снова в той пивной,
которую покинул с час назад.
Ты б и в другое время не мог иначе…
[1628]
Друзья беспокоились, чтобы я поскорее дописал эти мои заметки, надеясь, что они разбудят в других людях огонь воспоминаний о преданной, потерявшей всякую надежду, стране. Ирина писала из Амстердама: “То, что я с нетерпением жду, так это твою книгу о Праге”. И Вера из Парижа: “Tesim se na Vasi magickou Prahu” (чеш. “Ждем Вашей магической Праги”). У коня, на котором я восседал столько лет, глаза стали, словно пожелтевшее стекло, он набит соломой и поеден червями, как скакун Валленштейна. И весь мой гнев по поводу замысловатой лжи и незаконных домыслов по поводу этого края бессмыслен, как драка в кабаке.
Я не собирался спускаться в Браник, Хухле, но хотел проникнуть в самое сердце, в самую суть города на Влтаве. Я не довольствовался, как красноречивый журналист, бурдой из автомата и осадком от переваренного цикория. Я до боли и жжения грыз гранит, горящую паклю чешского языка. Но я устал. Стоит мне взглянуть на себя в зеркало, как я замечаю, что и вправду стал походить на Брандла на его автопортрете: погруженный в печальные мысли, осунувшийся, с кругами под глазами и затуманенным взором, с жесткой улыбкой, я замечаю приближение старости. Но действительно ли было все то, о чем я рассказывал? Или этот чешский город – всего лишь плод воображения, замок из песка, построенный для тех, кто любит верить в легенды? Я подхвачу монотонную интонацию Блока: “Было то в темных Карпатах, было в Богемии дальней…”
[1629].
Целая вереница друзей, умерших за эти годы от горя, доказывает, что Прага существует на самом деле. Сейчас, когда опять там всем правят высокомерие доктринеров, полицейский произвол и тавтологическая скука, я не смогу больше вернуться туда. В “Пражской балладе” Франц Верфель рассказывает о сне, который ему приснился в поезде по пути из Миссури в Техас во время войны. Извозчик, покойник Вавра, везет его на карете в Прагу. Но перепуганный поэт пытается остановить кучера: там нацисты, туда нельзя ехать. И пан Вавра, проезжая через Збраслав и Йилове, увозит его за море
[1630]. “Ты собираешься обосноваться в Тель-Авиве? – спрашивал больной Верфель у Макса Брода в своем последнем письме. – Или ты иногда подумываешь, что еще возможно вернуться в Прагу?”
[1631]. “Порой у меня возникает страстное желание поехать в Прагу”, – писала Эльза Ласкер-Шюлер Паулю Леппину
[1632].
