Теперь, когда тут хозяйничают солдаты из Москвы – той самой великой блудницы, с которой блудодействовали все цари земные (Откр; Апок 17:1–2), теперь, когда некоторые ревностные подобострастные лакеи предаются кутежам, в то время как Христос постится, я больше не смогу туда вернуться. Теперь, когда Прага снова “Помпеи глуше”
[1633], как кричала Марина Цветаева, я держусь от нее подальше. И между тем в моей старческой памяти уже все смешалось: алхимия и изгнание, сосиски и Белая гора, пиво “Пльзень” и Пражская весна. Карл Краус утверждал: “Австрия – это одиночная камера, в которой можно кричать”
[1634]. Ну да, Tristium Vindobona
[1635]. А нынче и перешептываться перестали – слишком много микрофонов, слишком много навостренных ушей.
И опять бумага служит скорее для обвинений, для Актов Пилата
[1636], анонимок, чем для печатания книг. Ненавистный Чехона, архетип раболепного консерватора-монархиста
[1637], не хуже конюха из московской конюшни. Опять легкомысленные, амбициозные, коррумпированные судьишки, опираясь на идеологические кляузы, стряпают дела против всех, кого осмелятся осудить. И напрасно Йозеф К., которому вменяется несуществующая вина, один из подписантов манифеста “Две тысячи слов”
[1638] пытается убедить адвокатишек и ходатаев в своей невиновности. Богумил Грабал назвал свою книгу “Объявление о продаже дома, в котором я уже не хочу жить” – сборник рассказов об абсурде и подводных камнях периода сталинизма. Но дом все тот же: убогий, душный, полный ловушек. И снова, как скажет Титорелли, о делах, в которых осужденный был оправдан, только легенды ходят. И кто сегодня на сцене? Только тюремщики, злобные паяцы, роботы распада, фарисеи, некроманты, приспешники на суде у Сатаны.
Глава 116
Не умрешь, народ!
Бог тебя хранит!
Сердцем дал – гранат.
Я хотел бы провести там свою старость. Но мечта рассеялась, как у Пшебышевского и Лилиенкрона. Я больше ничего не знаю об этом городе, я, который пустил там корни, словно чахлое дерево. Изредка украдкой мой друг шлет мне привет. Ни одна женщина мне не пишет, как Эльза Ласкер-Шюлер Максу Броду: “Lieber Prinz von Prag” (нем. “Милый принц из Праги”)
[1640]. Я попусту ожидаю писем. К тому же, как утверждает Голан, “треть жизни я провел, ожидая почтальона”
[1641]. Да и какая разница? Я успокоюсь, листая телефонный справочник Вены, переполненный чешскими фамилиями: Вавра, Зайиц, Петржичек, Фиала, Закопал.
И все же я не могу забыть твою бесплодность, твои беды и изъяны. Я был в Мюнхене 10 июня 1972 г., в тот вечер, когда в Праге давал последний спектакль театр “За воротами”. Продолжая вершить свое ужасное дело по уничтожению чешской культуры, эти болваны, саранча, грубияны, что правят городом на Влтаве, закрыли чудесный, столь любимый поклонниками со всего света, театр Отомара Крейчи.
Грустный, я бродил по баварскому городу вечером 10 июня и разглядывал огромные кричащие витрины, где среди кучи барахла и типичных товаров мне подмигивали эти глашатаи королевства Китча – манекены карамельных расцветок. А на прощание “Чайка”. В тот вечер театр “За воротами” давал свой прощальный спектакль, чеховскую “Чайку”, с которой МХАТ начал новую эпоху в истории театра. Актеры Станиславского плакали от радости: в той же пьесе актеры Крейча плакали от отчаяния и гнева. Их подбитая чайка пела реквием по Праге и по всей европейской культуре. Бурные аплодисменты взорвали зал практически на целый час. Зрители тоже тонули в слезах, бросали цветы и кричали: “До свидания!”. Но это “до свидания” отдавало лицемерием, подхалимажем, неискренностью.
Теперь мне кажется, что я написал мрачную книгу, Totenrede (нем. речь на панихиде”), присовокупив к вечной печали Праги, печали от разгрома на Белой горе, зловещее предзнаменование недавнего заката. Но вокруг меня было мало поводов для веселого спектакля, если не считать роковую клоунаду призраков и радостную белиберду поэтистов, с траурным подтекстом. Настоящий пражский Моцарт – это не беспечный шутник, которого заточили в комнату “Бертрамки”
[1642], чтобы он сочинял увертюру к “Дон Жуану”, пока веселые дамы передают ему через окно в саду еду и напитки
[1643], это театр в стиле Голана, который, “как пьяница, перевернул Альпы, – чтобы поставить неустойчивую бутылку – на заросшую крапивой ступеньку страха смерти”
[1644].
Уже несколько лет как у меня из головы не выходит метафора Незвала, который сравнивает Прагу с “хмурым кораблем”, на который напали судна корсаров, обстреливающие градчанские башни “со всех сторон Европы”. “Вот уже несколько лет издалека мне кажется, что строения в городе на Влтаве, как на некоторых коллажах Иржи Коларжа, потрескавшиеся от сейсмических толчков и холмистости почвы, шатаются и вот-вот упадут. Мне представляется, как вороны кружат над Градчанами и “караван мостов”
[1645] вот-вот расколется и уйдет под воду. Перед лицом нацистской угрозы Незвал выразил то же ощущение грозящего упадка, крушения чешской столицы. Опасение, что вторжение и война разрушат ее красоты, заставляло его застывать “перед Прагой, как перед уникальной скрипкой”, чтобы “нежно, вслушиваясь в тон, трогать ее струны”
[1646].
